Публикация

Леонид Парфёнов: «Главным конкурентным преимуществом на ТВ является лояльность»

 

 
В беседе с известным телеведущим мы ещё раз подняли вопросы, освещённые в лекции Евгения Киселёва: как СМИ из советских стали постсоветскими, какое влияние оказали на их развитие 90е и что происходит сейчас с телевидением, газетами и Интернетом.

Фонд Гайдара: Давайте попробуем выделить основные этапы развития журналистики в Советском Союзе и затем в России с момента слома государственной монополии на СМИ.

Леонид Парфёнов: Навскидку можно назвать такие периоды. Вторая половина 80х, когда внутри единственной партии возникли разные крылья, и «Московские новости» и «Огонёк» были выразителями крыла Александра Яковлева, а «Советская Россия» да и почти всё остальное — крыла Егора Лигачёва. То есть была партийная ортодоксия, которая понимала, что и она, и эта система могут сохраниться только при оберегании статуса кво, и крыло шестидесятнической интеллигенции, которая сначала хотела социализма с человеческим лицом, а потом — дрейфа на Запад. И те, и другие, конечно, были партийными, потому что советское понимание того, как у нас в армии говорили, «что мы отмечаем в положительные плюсы, а что — в отрицательные минусы», было очень явным.

Следующий этап — это первая попытка объективистской журналистики - появление «Коммерсанта». Они придумывали мир, который описывали, и впереди создания класса «новых русских» объявляли каких-то «new russians», которые были вполне себе «олдами». Симптоматично, что это были в буквальном смысле отцы и дети: Егор Яковлев, главный редактор «Московских новостей», и Владимир Яковлев, основатель и первый главный редактор «Коммерсанта».

Телевидение дольше разворачивается из-за своей своей близости к власти, технологической сложности и дороговизны. Важный этап — возникновение в 1993 НТВ и в 1995 ОРТ как государственно-олигархических или оппозиционно-олигархических каналов. Считалось, что это плохо, но потом быстро выяснится, что, когда олигарх один и это государственная власть, это гораздо хуже. Конечно, очень важным моментом стало появление «Ведомостей»: они стали ещё «правее» «Коммерсанта», ещё объективистскее. Потом, уже на волне кризиса 1998 года и потребительского бума, который пошёл после него, появилась «Афиша» и все производные от неё.

За это же время случился поворот от журналистики миссионерской к журналистике коммерческой, обслуживающей. Ничего в этом зазорного нет. В Россию пришли все мировые бренды, и стремительно, называя вещи своими именами, пожелтела вся выжившая советская пресса, потому что выяснилось, что, вопреки представлениям конца 80х, когда за «Московскими новостями» стояли очереди, вовсе не «Московских новостей» хотел широкий потребитель.

Ф.Г.: А если вернуться к ситуации на телевидении в 1990-му году: как могли появиться первые частные компании, например «Авторское телевидение», когда государственные каналы еще продолжали существовать?

Л.П.: Это были первые попытки разделить производителя и вещателя — ведь при советской власти кто производит, тот и вещает, а кто не вещает, тот и не производит. Это были первые кооперативы при вещателях, прежде всего, при молодёжной редакции, которая была самой вольной, хотя и очень маленькой, и, кроме кино, давала больше всего прайм-продукции. Когда я в неё пришёл в 1988 году, там было, наверное, десять брендов, которые пережили своё время — от «От всей души» до «Взгляда», от «Что? Где? Когда?» до «А ну-ка, девушки». Было понимание того, что внутри таких передач есть какой-то капитал, а значит, их можно производить где-то на стороне и продавать вещателю. Как только появился частный рынок, стало понятно, что у самых смотрибельных программ работает реклама — официальная или неофициальная, так называемая «джинса». Поэтому в эфире появлялись совершенно не бескорыстные интервью разных новых ньюсмейкеров при деньгах. То же самое, я думаю, было с «Пятым колесом» на тогдашнем Ленинградском телевидении. Но там это ни во что не превратилось: они не смогли мутировать вместе со временем и остались в эпохе борьбы за перестройку и гласность, слишком быстро стали рупором демократического мэра Анатолия Собчака и превратились в собственную противоположность.

Ф.Г.: Как это повлияло на развитие СМИ, ведь старую риторику гнать было нельзя, а как по-новому говорить, было ещё не ясно, плюс сверху давили.

Л.П.: Нет, это давление было очень недолго, всё ослабевало, и было ясно, что время работает против них. Бывали всякие запреты: я тоже в первый раз был отстранен от эфира за комментарий об отставке Шеварднадзе. Я сказал: «В 1945 году русский Егоров и грузин Кантария водрузили знамя над Рейхстагом. Через 45 лет другому русскому и другому грузину не простили, что они это знамя позволили спустить». Ну и что? Через несколько месяцев я снова выходил в эфир. Это было смешно — они сопротивлялись приходу весны.

Все спорили, появились новые звёзды, был краткий период эйфории, которая была во всех социалистических странах, просто в Чехии и Польше она к другому приводила, а у нас... к ещё другому, скажем так. Но в тот момент Ельцин, Валенса, Гавел, Желев — все они воспринимались как что-то одно, как новые лидеры, иногда из старых элит, иногда нет. Там вообще были открытые диссиденты, но и здесь всесоюзной совестью оказался Сахаров, печатали Солженицына... Казалось, мы идём ноздря в ноздрю и возвращаемся к капстране, выражаясь тогдашним языком. Другое дело, что им возвращаться было 45 лет, а нам 75. Поскольку печать была гораздо свободнее, то телевидению было достаточно экранизировать статьи. Марк Захаров сжёг партбилет в кадре, ведя программу «Киносерпантин», во «Взгляде» требовали вынести Ленина из мавзолея... Строго говоря, телевидением это и не является. Но у телевидения много разных функций, в том числе и чтобы вечером вся страна прильнула к экранам и услышала изронённое золотое слово.

Ф.Г.: А когда ещё существовало советское телевидение, но уже появилось российское?

Л.П.: Было же понятно, что это ельцинское телевидение, а то — горбачёвское. Горбачёв тогда стал консерватором, потому что совсем распоясавшаяся уличная протестная активность и явный сепаратизм в Прибалтике и Закавказье лишал его власти. События пошли дальше, чем он бы того хотел, и он пытался сдерживать их хоть в какой-то узде. Это тоже было сопротивлением приходу весны. Референдум о сохранении СССР ничего не значил... Заголовок «Коммерсанта» «Референдум прошёл. И плебисцит с ним» точнее всего выражал умонастроение людей.

Российское телевидение воспринималось просто как ельцинская трибуна, откуда эта власть, раз уж она легитимизировалась и наступает на всех фронтах, могла говорить. В смысле развития ремесла это ничего особенно не дало. «Вести» оказывались сплошь да рядом просто анти-«Временем» — это были те же новости, только с другим знаком. Конечно, они были объективнее — просто потому, что объективная ситуация была за них: они могли не стесняясь объяснять, чего требует парламент Литвы, не называть их «безответственными элементами», относиться к Ландсбергису как к всенародно избранной власти. Но очень долгое время от российского телевидения не чувствовалось нового профессионального толчка.

Ф.Г.: А почему это получилось у НТВ?

Л.П.: Потому что стилистические задачи тоже ставились: хотелось сделать другое телевидение — как в капитализме. Задача была как у «Коммерсанта», которая простодушно формулировалась как «Мы будем делать свою New York Times». Никто не знал, что такое New York Times, но было представление о том, что если мы капиталистический мегаполис, мы уважаем себя и живём новой жизнью, то у нас должна быть вот такая газета. В этом смысле НТВ тоже было таким. Было понятно, что мы перпендикуляр - центральное телевидение новой капиталистической страны. И хотя я не занимался политическим вещанием и вообще новостями, которые были стержнем и даже девизом канала («Новости — наша профессия!»), задачи выполнял те же. Вся страна официально справляет 200-летие Пушкина — а мы частно справляем, вот фильм «Живой Пушкин». Первая попытка сделать не «Огонёк» - «НТВ — Новогоднее ТелеВидение»: все пели вживую, и звёзды обменивались песнями. Им действительно было прикольно и интересно друг с другом, рождалось совершенно другое настроение: Зыкина поёт вживую «Есаул, есаул, что ж ты бросил коня», а Лещенко — «Стюардесса по имени Жанна».

Вся страна стала чесать репу по поводу советского периода — и вот вам «Намедни», где было и что-то ностальгическое, и что-то ёрническое. Это опять же было в перпендикуляр: на полиэкранах, с одной стороны, Гайдар, который объясняет, что такое советский знак качества, с другой — Рената Литвинова, которая объясняла, что такое хулахуп, плащ-болонья. Гайдар, кстати, на удивление быстро понял стилистику мини-комментария. (Изображая Гайдара) «Старый анекдот: «Что такое жужжит, летает, в ухо не залетает? Правильный ответ: советская летающая жужжалка для залетания в ухо». Советское качество...» - и дальше объяснение, что качество могло быть таким, что продукт не выполнял функцию, которая заявлена в его техпаспорте, но это качество можно было бесконечно повышать. Это была НТВшная альтернативная история в вещах. Она была предельно приближена к человеку и свободно сопрягала: вот Чехословакия, а вот мини-юбки, и ведь трогательно, что пражские девочки стояли против советских танков в мини-юбках.

Ф.Г.: Борис Дубин в интервью Фонду сказал, что выборы 1996 года— это момент, когда СМИ почувствовали свою электоральную силу. Как Вы оцениваете это событие?

Л.П.: Конечно, 96 год был моментом мобилизации: мы продлим правление капиталистического президента, потому что нам нужно, чтобы был капитализм, и электорату всё это втюхаем. Я тоже, как и Дмитрий Медведев (это чуть ли не единственное, в чём я с ним согласен), полагаю, что те выборы выиграл не Борис Ельцин. И по прошествии времени я глубоко убеждён, что было бы исторически и в перспективе на пользу России, если бы выиграл Зюганов. Другое дело, что он и сам не хотел выигрывать и боялся этого. Всё дальнейшее, что было, во многом из-за этого. Это, конечно, грехопадение СМИ, но это не самая большая проблема, которая случилась. Это был заговор элиты против населения. И сокрытие инфаркта между первым и вторым туром... Когда на инаугурации, как писала Татьяна Малкина, Ельцин произнёс 34 слова, включая союз «и»; он вышел, так заваливаясь назад, что, казалось, упадёт навзничь; и когда положил руку — тишина, и понятно, что он даже не может ничего вымолвить... И когда спустя несколько секунд раздаётся это «Кляну-у-у-усь...», то это ещё страшнее, чем если бы он молчал.

Олигархи научили власть, что, контролируя «ящик», со страной можно всё. И тогдашнее развенчание троицы: «Коржаков, Барсуков и их духовный их отец Сосковец» - это тоже телевидение. Я был тогда в «Останкино» и видел оформление этого в прямом эфире. Шутка ли — со времён Берии не сообщалось о том, что глава спецслужб является врагом народа. А сказали — и в телевизионной стране уже не отыграть назад. Конечно, времена изменились, уничтожение было политическим и аппаратным, но казалось, что за этим и физическое может быть — надо же заткнуть Коржакова, который только что был вторым человеком в стране.

Ф.Г.: А почему телевидение так хорошо восприняло эту советскую риторику чистки, борьбы с врагами и инакомыслящими...

Л.П.: А как иначе? Пропаганда везде похожая. Что советская, что немецкая, что китайская. Это тоталитарная риторика. Люди боролись за другой тоталитаризм, за свой тоталитаризм. У них тоже была Миссия. И программа «Итоги», 8 лет не имея конкурентов в формате информационно-аналитической программы, тоже чувствовала, что она сама формирует реальность. «Как скажем, так и будет», говорил журнал «Афиша», но он это говорил о модных трендах, это была не тоталитарная, а добровольная агитация. А тут «как скажем, так и будет» было политическим, общественным. Это опять «положительные плюсы и отрицательные минусы». При этом постоянно шли колебания по синусоиде, когда Гусинский был с Березовским, потом Березовский против Гусинского, потом они вместе были против Чубайса, потом против них остальные... Тот же Чубайс мог быть демоном, отцом русской демократии, опять демоном. Что мы видим и сейчас: скажем, Лукашенко у нас на федеральных каналах может оказаться то стратегическим союзником и Александром Григорьевичем, то «батькой», в зависимости даже не от политики, а от газа, который у нас заменяет политику.

Ф.Г.: Получается, в таком контексте то, что случилось с НТВ в 2001 году, это «спор хозяйствующих субъектов»?

Л.П.: И Березовского, и Гусинского побили их же оружием. Что, долгов не было? Были. Что, не было тактики «мы наедем — они отъедут, а потом мы разменяем свою лояльность на их протест»? Это всё легко читается, и об этом все говорят и говорили тогда. Конечно, взгляд из осаждённой крепости мог быть другим, но по прошествии времени смешно же говорить, что кто-то был белым и пушистым.

Ф.Г.: Но как раз сейчас в условном интеллигентском сознании «захват НТВ» — это Путин только пришёл, сразу разогнал НТВ, а плохой Парфёнов не поддержал борьбу своих друзей против него...

Л.П.: И потом мы три года выпускали программу «Намедни» - повеселее, чем программа «Итоги». Если так считают, то пусть считают.

Ф.Г.: Вопрос вот в чём: почему за эти годы поменялось сознание?

Л.П.: Мне кажется, что хипстерской аудитории это уже совершенно по барабану. Желающие могут посмотреть программу «Итоги» образца 2000-го года и самостоятельно решить, насколько это было зажигательно. Многие вещи на НТВ были пережитками — нельзя было все эти 90е годы тащить дальше в 2000-е. Кстати сказать, во всех областях, кроме новостей, Первый канал оказался более продвинутым. Первый успешный российский сериал «Улицы разбитых фонарей» делался внутри «Медиа-Моста», но НТВ не стало его покупать. Он триумфально вышел на Первом, а НТВ просто прохлопало клювом, потому что оставалось в той же мессианской позиции: потакать низменным вкусам? — нет, мы будем показывать Бонда, покупать за бешеные деньги западные ментовские истории и показывать их.

В конце концов стало хуже, да. Власть могла ведь действвительно акционировать Первый канал, и там бы возник другой собственник, даже с тем же гендиректором Эрнстом; был бы отпущен в свободный дрейф канал «Россия». Но вместо того, чтобы расширять рынок, который бы принижал возможности одного олигарха на одном канале, соединили все каналы под одного олигарха.

Ф.Г.: А было ли тогда понятно, что этим закончится?

Л.П.: Да, конечно, мне это было совершенно понятно. Были какие-то надежды, что власть одумается, и всё-таки фигура Йордана мне казалась в этом смысле удачной: русский патриот с американским паспортом, который приводит западных инвесторов. Мы с ним очень поладили. За три года выпуска «Намедни» никаких запретов не было. Он каждый раз охал, ахал, говорил, что нам за это будет. Но даже сурдоперевод немого видео Путина, за который особенно попало, всё же вышел на Москву после того, как гендиректор видел по орбите на Дальний Восток.

Ф.Г.: То есть сразу цензура на НТВ не установилась?

Л.П.: Можете спросить людей, которые и сейчас являютя эфирным актиом: Картозия, Пивоваров, Лошак, Такменёв, Юля Панкратова. Тут можно вспомнить репортаж про альбом Земфиры с первым специально оставленным запиканным матом — я ездил сам в Минпечати выяснять. Это была строчка «Шестёра не выдержит, дёрнет первой», из песни «Траффик». Земфира говорит (мы сидим на заднем сидении её «Гелендвагена», как в клипе): «В каждой работе должна быть доля похуи... В каждой работе должна быть доля распиз... Нет, надо найти синоним. В каждой работе должна быть доля вольности, вот. В твоей работе должна быть доля вольности!» Как такое будешь купировать? Она оба слова недосказывала, и так вот мы вот это оставили. Или был чудесный репортаж Пивоварова: «Надежда Степановна и Мария Васильевна собираются к мессе. Идти недалеко: сначала по проспекту Третьего Интернационала, потом свернуть на Карла Маркса, потом по Кирова, дальше площадь Дзержинского, и оттуда уже рукой подать по переулку Диктатуры Пролетариата», что-то такое про католические епархии в России. И бабушки-пенсионерки говорят: «Ходила-то я в нашу церковь — что-то не нашла я там Бога». Йордан только звонил и кричал: (изображает Йордана) «Лёнька, ты же русский! (опускаю ненорматив) Фиг ли ты опять чморил Патриарха?!».

Ф.Г.: А что случилось потом, после Вашего ухода с НТВ?

Л.П.: Не охота об этом рассуждать — вроде пока ты был, всё было хорошо, а как только ушёл... Самой яркой краской, конечно, стала жёлтая. Если чёрный и белый не брать, то приходится брать жёлтый, потому что это, по крайней мере, те темы, в которых может быть спор, разница мнений. Про Киркорова у нас можно спорить, а вот про двух главных ньюсмейкеров — нельзя. Ну, давайте хоть о чём-то спорить. Понятно, что за этим пустота, но людям надо находиться в профессии. Дальше — мера большего или меньшего бесстыдства, с которым они раздувают жёлтое в условиях, когда им не позволено трогать чёрное и белое.

Ф.Г.: Но теперь же сформировался заказ на определённое мнение по определённым темам...

Л.П.: Опять-таки: у нас телевидение свелось к какой-то одной партии, и внутри неё есть разные оттенки, позволяющие с большим или меньшим профессиональным достоинством выходить из этой ситуации. «Время всех нас учило в школе подлости, но почему-то ты был лучшим учеником». Где-то есть лучшие ученики этого времени, где-то похуже. Так было и в советское время. Все смотрели на Василия Пескова и говорили: как он хорошо устроился — про зверушек писать! Но это же сколько надо было писать про Гагарина, про комсомольцев, за какие-то «Шаги по росе» получить Ленинскую премию, и тогда потом тебе дозволят писать о медвежатах, которые потеряли медведицу. Это будет высшая карьера в журналистике.

Ф.Г.: А похоже это на то, что сейчас происходит, когда сначала выходит «Анатомия протеста», а потом «НТВшники» и Такменёв?

Л.П.: Нет-нет-нет. Это не институционально, в отличие от той ситуации. Это отдельно взятый Вадим Такменёв, который никак не может забыть своего происхождения и старого НТВ.

Ф.Г.: А почему телевидение позволяет вообще так делать?

Л.П.: А потому что оно цинично. И вообще власть цинична. Ей пофиг то, что не имеет прямых электоральных последствий. Советская власть тоже внутри была абсолютно цинична, но всё-таки внешнюю строгость и внешнюю монополию она пыталась сохранить: если у нас программа «Время» сообщает такое, то у нас и «Newsweek» в спецхране. А сейчас по телевидению могут быть только хорошие новости, а по Интернету — только плохие, и власти на это наплевать. В этом смысле есть некоторый прогресс по сравнению с советскими временами — ровно по Бродскому: «Ворюга мне милей, чем кровопийца». Конечно, это ворюги, конечно, власть им нужна как источник своего комфорта, они не верят иступлённо, что суверенная демократия и есть мечта всего человечества.

Ф.Г.: А как с распространением и постепенно увеличивающимся влиянием Интернета будет чувствовать себя эта система?

Л.П.: Какое-то время всё будет тянуться, до тех пор, пока это обвально не разрушится. Система не способна меняться, она оказалась не способна даже на второй срок Медведева. Система способна только ещё раз воспроизвести Путина, повторить саму себя: ещё 12 лет давайте проживём так, как прожили до этого.

Ф.Г.: А у интернет-СМИ есть какие-то перспективы?

Л.П.: Это даже не СМИ, это нечто большее. Нигде в мире нет понятия «влиятельный блогер», только в России. Это тот же самиздат. Вот весь наш прогресс за 45 лет — то, что это находится в свободном доступе. Во-вторых, Интернет — это одновременно и политические партии. Там находятся единомышленники, возникают флешмобы, там люди коммуницируют, число друзей в Фэйсбуке ассоциирует с какой-то партийной ячейкой: у нас такие интересы, мы чувствуем друг друга, мы один за всех и все за одного, вот наши коллективные жабры, которыми мы дышим. Вот первичные ячейки общества, потому что, как и при советской власти, нет не только партий, но и не казённых общественных организаций.

Ф.Г.: А то, что от формата сайта, блога интернет-СМИ переходят к формату телеканала, как это происходит в случае «Дождя», имеет какую-то перспективу?

Л.П.: Не знаю. Я думаю, «Дождь» на меня не обидится, если я скажу, что это скромное телевидение. Никаким телеканалом всерьёз это пока не является. Преврати его сейчас в федеральную кнопку — что, так уж его будут смотреть? Это всё выполняет какие-то нишевые функции, которые стремительно слабеют за Кольцевой автодорогой. Это улавливание каких-то токов, идущих от модной московской публики, не более того. Есть отдельные выплески, когда потом в Youtube набирается количество просмотров. Но это свидетельство того, что «Дождь» - не телевидение, а фабрика производства видеороликов, которые могут быть задним числом востребованы. Но это не тот эфир, который, как ободы бочку, держит страну в общем поле, отчего от Калиниграда до Находки людям кажется, что они живут в одной стране, потому что они одновременно смеются над Галкиным.

Ф.Г.: С развитием Твиттера и прямых трансляций различных событий непосредственно там как будут чувствовать себя интернет-СМИ?

Л.П.: К СМИ это всё не имеет никакого отношения. Это всё имеет отношение к социальной жизни, при чём тут СМИ?

Ф.Г.: Фактически Твиттер побеждает в оперативности и информативности...

Л.П.: Людям нужны не только оперативность и информативность, людям нужен собеседник, контент. В оперативности телеграфные агентства побеждают всех, но Вы же не будете читать просто информационный бюллетень. Быть в курсе — это одно, находиться в диалоге со СМИ, чувствовать его влияние — это совсем другое. Одно дело — число пострадавших в Днепропетровске такое-то, другое — как это скажется на Януковиче, на Тимошенко, на Яценюке, к чему это приведёт к выборам... «Референдум прошёл. И плебисцит с ним» - один этот заголовок обеспечивает на долгое время мою лояльность к «Коммерсанту», потому что это то, что мне нужно. Это моя газета, мой журнал, мой телеканал» - это значение СМИ никуда не ушло.

Ф.Г.: В своей речи на вручении премии Влада Листьева Вы говорили о том, что уровень развлекательного сектора нашего телевидения растёт. Это правда так?

Л.П.: Понимаете, произошло огромное падение телесмотрения. Ушла гигантская доля аудитории, которая махнула рукой и решила, что ждать от «ящика» ей нечего. Поэтому на телевидении господствует постсоветское развлечение: гипертрофированное внимание к фигурному катанию - реверанс к аудитории среднего и старшего возраста. Ушли те, кто занимается бизнесом, ушла молодёжь, вообще во всём верхнем классе стало хорошим тоном говорить, что «ящика» у меня вообще нет, а если есть, то только для того, чтобы смотреть на нём DVD. Поэтому в высоком техническом и финансовом качестве шоу и сериалов есть понятная старомодность просто оттого, что эти очень качественные шоу обслуживают тех, кто остался у «ящика». А остался не цвет страны, прямо скажем.

Ф.Г.: А бороться за этот самый цвет телевидение не собирается?

Л.П.: У него нет возможностей для этого. Даже нынешние кадры, если их спустить с поводка, могли бы быть повеселее. Понятно, что Вы и в Такменёве видите то, что он сам себе и пробил на свою же голову. Ему легче и доходнее было бы быть в фарватере, нежели оказываться крайним во всех смыслах этого слова.

Ф.Г.: Вечный вопрос: почему всегда, когда телевидение политически ориентировано на одну правильную программу, моментально падает уровень развлекательных программ? Вот у нас снимают не «Доктора Хауса», а сериал «Универ».

Л.П.: Главным конкурентным преимуществом наших телеканалов является лояльность, за которую простится всё. Вся их конкуренция друг с другом идёт за то, чтобы продолжать быть нужными в том же количестве этому главному телезрителю, чтобы ему не пришло в голову их все слить в одном Гостелерадио. Строго говоря, понять, зачем они все разные нужны, нельзя: идя по одной лыжне, они несут тёплое задушевное слово партии.

Ф.Г.: А возможно это движение, которое было в конце 80х, когда внутри этого всего появится что-то новое и будет разрушать старую систему?

Л.П.: Вы знаете, я не аналитик, я не знаю, как это будет происходить. Вряд ли так, как в 80е. Сейчас без институциональных шагов со стороны власти, которая должна пойти хоть на какое-то самоограничение, ничего не будет. Другое дело, что никакого особенного напора на власть в этом смысле нет, и оказывается, что власть больше уважает общественные запросы футбольных болельщиков, чем запросы городского рассерженного класса. Ситуация, когда во главе футбольных болельщиков национальный лидер идёт на могилу футбольного фаната, не просто представима — она уже была. Ситуация, при которой во главе митинга на проспекте Сахарова национальный лидер идёт по Садовому кольцу с цветами к мемориальной доске на доме Сахарова, невозможна.

По просьбе Фонда Егора Гайдара с Леонидом Парфеновым беседовал Кирилл Гликман.

Фото: РИА Новости.

 

← Вернуться к списку публикаций