Календарь мероприятий

14 декабря 2012
Научная конференция "20 лет современного экономического образования и исследований в России"

28 ноября 2012
Лекция "Аукционы: бархатная революция в экономике"

14 ноября 2012
Лекция "Экономика Российской империи и Русская революция 1917 года"

06 ноября 2012
Фонд Егора Гайдара в рамках дискуссионного Гайдар-клуба продолжает проект «Дорожная карта гражданина». На этот раз, тема дискуссии: «Гражданское общество - взгляд изнутри».

Все мероприятия →

"Правительство Егора Гайдара: день за днем". Документы, комментарии, инфографика

Самое читаемое

Публикация

Кирилл Рогов. ЕГОР ГАЙДАР. ГЛАВЫ ИЗ ПОЛИТИЧЕСКОЙ БИОГРАФИИ

УНИВЕРСИТЕТ

Современный человек, особенно – современный политический деятель зафиксирован в сотнях часов интервью, видеосъемки, выступлений и пресс-конференций, тысячах документов, упоминаний, оценок. И все-таки, когда мы задаемся вопросом, что есть его биография, каковы ее основные сюжеты? – мы обнаруживаем, что, как и два, три, четыре века тому назад, для понимания внутренней логики событий, мотивов и причин поступков нам необходимы воспоминания современников и участников событий. Воспоминания тех, кто был рядом, знал и понимал контекст тех или иных решений, логику выбора и подноготную оценок. Эта способность человеческой памяти создавать и хранить связанный, целостный образ прошлого, безусловно, очень часто мешает пониманию исторической правды, но столь же несомненно – является основным инструментом ее реконструкции.

Здесь представлены фрагменты первых глав будущей политической биографии Егора Гайдара, построенной на рассказах людей, знавших его на разных этапах жизненного пути. Последние годы школы и университет – та эпоха в жизни человека, когда он постепенно открывает для себя, кто он и в чем его жизненное кредо, а самое главное – понимает, кем он точно не является и где проходит граница между «его» и «не его». И те, кто знал, Гайдара в более поздние годы, я уверен, обнаружат в этих рассказах с некоторым удивлением корни и несущие стержни той конструкции, которую в последствие ощущали они в общении с Егором Гайдаром как основу и ядро его личности.

Гайдар кончил школу и поступил на экономический факультет МГУ в 1973 г. – в год переворота в Чили, накануне высылки Солженицына, окончил университет в 1978 г., а аспирантуру – в 1980 г., то есть его учеба в университете совпала с апофеозом брежневского застоя. С одной стороны, это были годы, когда сама возможность каких-то изменений казалась немыслимой и абсурдной, эпоха позднего сумеречного торжества сталинской империи, победившей, как казалось, историю, подчинившей себе время, но одновременно это была – как оказалось – эпоха вызревания того круга мыслей и представлений, которые предопределят стремительное и неожиданное для всех крушение этой империи десятилетием спустя. В воспоминаниях друзей Гайдара перед нами проходит отчасти та библиотека, которая стала гораздо более грозным оружием, чем танки и тайная полиция. Если и искать ту секретную силу, которая подорвала всемогущий режим, если и раскрывать «тайный заговор», приведший к крушению системы, подчинившей себе половину мира, то – вот его главные деятели: запрещенные книги и их читатели.

Со всей очевидностью предстает нам в этих воспоминаниях та особенность, та специфическая черта времени, которая предопределит место Егора Гайдара среди людей, сыгравших ключевую ролей в крушении социализма и советского строя. Важнейшее обстоятельство становления Гайдара – его принадлежность одновременно к советскому истэблишменту и диссидентскому сознанию 1970х гг. В той исторической точке и в той роли, в которой оказался Егор Гайдар, вероятно, невозможно было оказаться, принадлежа лишь к одному из этих двух социальных и интеллектуальных измерений. Для кого-то в этом кроется неполнота последней русской революции, ее ущербность, для кого-то – залог ее относительной бескровности, ее неутопический прогрессизм. Так или иначе, но это было ее сущностной чертой. От попыток создания подпольной антиправительственной организации до вступления в партию в аспирантские годы – таковы ранние опоры будущей политической биографии Егора Гайдара.

Весьма характерным выглядит поступление Гайдара на отделение политэкономии. Он поступает не на «зарубежку» (Экономика зарубежных стран), это был бы номенклатурный выбор. И не на математические методы, что было более характерно для тех, кто стремился дистанцироваться от официальной идеологии, стремился к «внутренней эмиграции». Выбор политэкономии предрешен увлечением еще в школьные годы Марксом, но это уже и зарождение главного интеллектуального кредо: Гайдара интересуют и будут интересовать не столько экономические закономерности как таковые, но скорее их влияние на судьбы государств. В этом – фокус его внимания, нерв его увлечения экономикой. Как мы увидим из поздних его книг, экономика и политэкономия – это его взгляд, его точка зрения на историю. И надо сказать, что этот экономический детерминизм – один из важнейших интеллектуальных вкладов Гайдара в историю русской либеральной мысли.

Но к истории Гайдар (увлекавшийся ей в детстве) вернется еще не скоро, а до этого политэкономия должна стать инструментом, оружием. И здесь еще одна разгадка «юности Гайдара». На вопрос сокурсника: почему политэкономия? – студент Гайдар отвечает, что хотел бы понять экономику более глубоко, что вызывает справедливую скептическую ремарку собеседника. Действительно, под «более глубоко» здесь, по всей видимости, имеется в виду не столько глубина и широта собственно экономических познаний, сколько понимание взаимодействия экономического и общественного устройства, обусловленности последнего первым. Иными словами, реформаторство до некоторой степени является выбором Гайдара, видимо, на очень ранних этапах, становится той профессией, к которой он подспудно себя готовит.

Основные вехи и сюжеты этого профессионального пути мы увидим позже, но уже здесь раскрывается перед нами тот набор концептов и идей, в отталкивании от которых будут строиться эти сюжеты: СОФЭ (система оптимального функционирования экономики), «совершенствование хозяйственного механизма», хозрасчет, споры «план или рынок?», югославский вариант, венгерская модель, рыночный социализм. Вот приблизительный и самый общий круг тех «входящих», с которых начинается история обдумывания реформ, растянувшаяся на целое десятилетие.

Ниже представлены рассказы об университетских годах Егора Гайдара его одногруппников и однокурсников по экономическому факультету, его школьного друга, академика РАН Виктора Анатольевича Васильева, его научного руководителя по дипломной работе и кандидатской диссертации Виталия Исаевича Кошкина и его матери Ариадны Павловны Бажовой.


Назарова Ирина Борисовна
Поступить в МГУ всегда было очень трудно. Я, например, сначала прошла по балам на вечерний, и только на втором курсе была переведена на дневное отделение в группу, где учился Егор Гайдар. Когда я увидела его в первый раз, то невольно улыбнулась - небольшого роста, уже тогда лысоватый, круглолицый, но без сомнения – очень умные глаза. Он скорее походил на взрослого ребенка. Очень добродушный. Он был немного моложе нас, где-то на полгода, и у него на лице была абсолютно обожающая мир улыбка.

Но это было только первое впечатление. У нас были сложные семинары по «Капиталу» Маркса. Приходилось очень много читать, конспектировать, а потом это обсуждать на занятиях. Для нас, вчерашних школьников, первые выступления Егора были просто потрясением. Идеи, логика изложения, незнакомая нам красота, академичность речи. Завораживающе звучали словосочетания: «имманентные свойства», «фетишизация отношений», «адекватность восприятия» и т.д. У него была достаточно специфическая манера речи: взахлеб, очень эмоционально, впечатление было, что он разговаривает сам с собой, забывая, что вокруг и совершенно отдаваясь тому чувству или тем мыслям, которые излагал. Поражала широта эрудиции и знание предмета. Конечно, Егор был прирожденным ученым, неординарным мыслителем. Сравнивать себя с ним было просто невозможно. Но мощь его интеллекта не была деструктивной, он никогда не подавлял, а с энтузиазмом вовлекал нас в дискуссии. И, думаю, это сыграло не последнюю роль в том, что многие выпускники нашей группы поступили в аспирантуру и защитили кандидатские диссертации к 26 годам.

Наша группа была многонациональной и неоднородной по составу. В ней были иностранцы – из Финляндии, Африки, Венгрии, Коста-Рики, умудренные жизненным опытом «рабфаковцы» и юные, поступившие после школы, москвички – девочки. Таким образом Егор очутился в непростой для себя среде – среди мужского коллектива, который для него был достаточно сложным, потому что там были ребята гораздо старше его. И поэтому, наверное, он как-то поначалу был близок к нашей девичьей компании. У нас были совершенно комсомольско-ударные отношения. Мы собирались, пили вино, хохотали, никаких романов внутри группы не было. Собирались и у него, и у меня, мы оба жили на «Аэропорте». Как-то были у него всей группой. Мы часто сбегали с каких-нибудь занятий, сбегали даже с замечательных лекций Р. М. Энтова. Егор тоже сбегал иногда. На самом деле, он не был пай мальчиком. Он был веселым, любил выпить, подурачиться. Что очень важно: он был абсолютно лишен желания командовать и руководить.

Не могу забыть, как он смеялся - непосредственно, радостно и так громко, что люди вокруг на него оборачивались. Он очень смешно смеялся. Тавтологично, но точнее не скажешь. Так, наверное, может смеяться только свободный, абсолютно безразличный к оценке окружающих, юный и чистый человек. Вспоминается один случай: мы едем в метро. С одной стороны у меня однокурсник – студент из Конго Эмиль, с другой – Егор, в короткой курточке и достаточно поношенной пыжиковой шапке, небрежно сдвинутой на затылок. Гайдар что-то рассказывает и хохочет. Хохочет, всхлипывая и заливаясь. Я чувствую, как весь вагон смотрит на меня с осуждением: русская девушка в сомнительном обществе африканца и чудного, вызывающе смеющегося молодого человека. Так мы и ехали от «Университета» до «Проспекта Маркса», попрощались с Эмилем и вдвоем доехали до «Аэропорта», но до сих пор помню настороженные и недружелюбные взгляды пассажиров вагона.

Эта детскость внешняя, она постоянно присутствовала, он постоянно радовался как ребенок, хохотал как ребенок, воспринимал все как ребенок, с широко открытыми глазами. Но с другой стороны, у меня было такое ощущение, что он настолько мудрый, настолько старше себя. В нем одновременно было что-то необыкновенно взрослое. Было впечатление, что он человек с огромным жизненным опытом – так он говорил, так себя вел. И надо сказать, что в группе, в этот непростой для него мужской коллектив он достаточно быстро сумел «встроиться» и прекрасно себя в нем чувствовать.

Что касается «груза фамилии», то, на самом деле, этот «флер» у нас на факультете был у многих, особенно на «зарубежке», но у него как раз этого не было. Он был действительно необыкновенно интеллигентен, он был настолько умен, что бы этого не показывать. И это было не нужно ему. Егора уже курсе на третьем заметили на других кафедрах. И вот только сейчас, с высоты собственного преподавательского опыта понимаю, что за ним просто шла охота -- охотились кафедры за одаренным студентом.

Наверняка у него были определенные политические взгляды, но мы о них не говорили. Может быть, он считал, что мы его взгляды не разделим, и с нами их не обсуждал. Вообще он, как всякий неординарный человек, при внешней общительности и доброжелательности, был скорее одиночкой. Мне кажется, что в университете у него тогда еще не было близких друзей, школьные друзья были ему ближе.

Красавцем Гайдар не был, но его сила личности была необыкновенная. И даже некоторые студентки у нас в группе были, мне кажется, им увлечены. При случае старались получить консультацию, попросить разъяснений по поводу какой-нибудь научной проблемы. Это было, конечно, несерьезно, но это было. Вообще, он понимал и ценил женскую красоту – взгляд у него был мужской. Мы знали, что он очень рано влюбился в девочку и женился на ней, у него рано появились дети. Я не видела его жены, и он особенно о ней и не рассказывал. Мы знали только, что она очень красивая девочка. Они жили, видимо, довольно стесненно. Мы почему-то думали (но это только были наши домыслы), что его выбор не одобряла мама Егора, и он отказался от поддержки родителей. Не его поставили в эти условия, а он сам отказался от поддержки. Ну, и соответственно вынужден был зарабатывать на семью.

В принципе, он был романтиком. Самая его любимая книга – «Три мушкетера», он ее постоянно перечитывал. Просто удивительно, что из такого романтичного парня получился достаточно жесткий политический деятель. Бывает, что в характере человека есть некая жесткость, которая дана ему от рождения, и это ощущаешь даже при мимолетном общении. В Егоре я этого не замечала. Но его и мягким нельзя было назвать, потому что заставить его сойти с собственной позиции силой авторитета, а не аргументов, было невозможно. Если он вступал в дискуссию, то спорил азартно, отстаивал свою точку зрения. Это в нем было: убежденность, уверенность в своей правоте, но чтобы эта жесткость проявилась в делах - это для меня было неожиданностью.


Григорьева (Швыркова) Ольга Владимировна
У нас в группе было очень много иностранцев: учился один из Конго, причем, он окончил Сорбонну перед этим, еще один негр был из Судана. У нас учился племянник Нородомо Сиануко. Было два венгра: один был пролетарских кровей, а другой был каким-то родственником венгерского министра иностранных дел, его звали Габор Принц. Принц – фамилия, и обращение преподавателя «Товарищ Принц» вызывало смех. В других группах такого количества иностранцев не было.

Мое первое о Гайдаре впечатление было такое. Отчитали первую лекцию по истории КПСС, начинается первый семинар, и то ли Гайдара подняли, то ли он сам руку поднял, но в своем ответе он употребил термин «младогегельянцы», и я обалдела. Я подумала, что он неделю, наверное, готовился к семинару, чтобы выпендриться: Прудон, «нищета философии», Каутский, младогегельянцы. И эта характерная манера подачи – как будто он это всегда все знал. Потом это повторилось и на втором, и на третьем семинаре, и к концу сентября я поняла, что он не сидит ночами, чтобы хорошо выступить, а это все у него уже давно в прошлом, он давно все это знает – еще со школьных лет. Он свободно цитировал источники, и это не было повторением каких-то удачных выражений, но он пропускал через себя внутреннюю логику работы. Потом, когда начались семинары по политэкономии, уже было ясно, что то, что мы проходим, он читал раньше, это просто было ему интересно.

Потом, на старших курсах, мы стали даже злоупотреблять этим. Всем девицам по двадцать лет, у всех какие-то амуры… И бывало, что вся группа (во всяком случае – девичья часть), явившись не готовыми на семинар, за две минуты до входа преподавателя просто умоляла: «Егор, нейтрализуй его, пожалуйста». Я не помню точно вопросов, но, к примеру, начинался семинар, и преподаватель говорил: «Товарищи студенты, у кого какие вопросы?» Егор поднимал руку, вставал и говорил: в предисловии первого английского издания к первому тому «Капитала», Маркс написал дословно вот это, а в предисловии к третьему тому «Капитала», уже французское издание, второе или третье, написано вот это, здесь есть явное логическое противоречие. И поскольку группа была особенная – порядка пятнадцати коммунистов со всего мира, а тут в «Капитале» -- логическое противоречие, то преподаватель два часа потел, чтобы объяснить это. Причем, у Егора это было без издевки («вот я тебя сейчас…»), для него это были настоящие, реальные вопросы, появлявшиеся по ходу чтения и обдумывания. И если вдруг группа просила, то эти вопросы были наготове.

Помню еще такой случай. Мы однажды чуть ли не всей группой прогуляли «ленинский зачет» (была еще такая форма). И вот в парткоме, в деканате рассвирепели и решили устроить нам показательный разнос. Собрали на зачет повторно. Первого вызвали Гайдара и задали ему сложный вопрос: охарактеризуйте советско-югославские отношения. Они не знали, что Гайдар жил в Югославии. Ну, Егор начал так: «отношения России с балканскими странам уходят своими корнями в XIII век». И начал им читать лекцию о российско-балканских и советско-югославских отношениях. Они вынуждены были ему поставить зачет, а пыла и времени на всех остальных у них уже оставалось мало.

Было ясно, что у Егора колоссальное будущее. И было понятно, что это мужик, которого надо попытаться охмурить, честно скажу. Я в тот момент не знала, что у него Ира – Егор никогда про нее не рассказывал, пока они не поженились. Я прикинулась дурочкой и сказала: «Егор, я не понимаю этот вопрос, ты не мог бы объяснить?» Он говорит: «Конечно, объясню. Приезжай в субботу». Я приехала к нему домой, и Егор мне на полном серьезе объяснял. В принципе, было гораздо интереснее, чем на семинарах. Никого не было, мы попили чайку, он сделал какие-то бутерброды. Я сказала: «Спасибо большое, Егор, я к тебе еще буду обращаться».

Было видно, что это квартира интеллигентной семьи, комфортная по советским временам, но золотых масок каких-то по стенам не было. Диван на кухне угловой – это была большая редкость. Где-то при входе висел огромный портрет Льва Толстого. Мы время от времени потом собирались у Егора. Спрашивали: «что принести из продуктов?» Он говорил: «Ничего не надо». И не то, чтобы на столе крабы, икра, нет, нормальная еда: квашенная капуста, вареная картошка, сосиски, какая-то колбаска. Спиртное, конечно, приволакивали. Это было несколько раз, причем один из таких разов был, когда уже он женился. Тогда я первый раз видела его жену. Она жарила сосиски, и эти сосиски были надрезаны с двух концов, чтобы получалось таким цветком. Была гора сосисок на столе, очень красиво сделанная. И мне понравилось, какие у них трогательные отношения. Не могу вспомнить деталей, но было видно, что это люди, которые любят друг друга. И Егор такой внимательный, и она. Лет по девятнадцать им было.

По лицу Егора было видно, как он смотрит на историю КПСС. Он не хотел пускаться в дискуссию. Ухмылка – это не то слово. Было видно по глазам, что у него есть своя точка зрения на все, но вслух высказывать ее он не будет. И по тому, как он говорил, какие реплики кидал, было ясно, как он к этому относится.

Егор был невысокого роста, фигура неспортивная, он не был красавец-мужчина… Но все это исчезало, когда он начинал говорить увлеченно. Любой человек проникался его логикой и его интеллектом. Там было много споров в присутствии иностранцев, особенно на четвертом-пятом курсах, когда у нас шли спецсеминары по развитому социализму. Приходит преподаватель и говорит: «Товарищи, давайте обсудим преимущества развитого социализма». Встает венгр и говорит: «Я не вижу никаких преимуществ развитого социализма, пьяные на улице валяются». Этот венгр очень критично относился ко всему. Зловещая тишина в аудитории, в советские времена это расценивалось как провокация. Потом преподаватель бледнеет-краснеет, встает коммунистка из Коста-Рики и говорит: «Товарищи советские студенты, я вас не понимаю! Вашу страну обвиняют в пьянстве, а вы молчите!» Ситуация еще более накаляется, у нас все-таки идеологический факультет. Егор очень часто уводил, снимал как-то это напряжение. Он задавал попутно один вопрос и, вроде бы, переводился разговор в другое русло, и попутно давался ответ венгру и той студентке-коммунистке.

В комсомольской работе Егор не был активен. Он был в научных обществах. В стройотряды не ездил. И, по-моему, на картошку не ездил тоже. Ходил очень скромно одетым. Но при этом – всегда в костюме. Вот только если какая-то вольница, только на овощных базах в джинсах я его видела. Хотя многие мальчики ходили в брюках и в свитерах.

У нас была теоретическая и математическая статистика, теоретическую статистику, по-моему, вел Чеканский, декан факультета (который отчитывал Анатолия Карпова за неуспеваемость, после чего его разжаловали). Егор на сдаче этого зачета сидел минут сорок – преподавателю просто было интересно с ним разговаривать. Наверное, там была какая-то дискуссия. Егор вышел. Вопросы, которые задавали ему, я не воспроизведу, но все оцепенели: на это ответить невозможно! А Чеканский – фронтовик, однорукий, он единственный заходил в аудиторию в декабре, открывал окно и курил «Беломор» в аудитории. И вот он просидел с Егором сорок минут, разговаривая о статистике.

Вели мы с девочками где-то разговор, и я сказала: «Девки, Гайдар будет министром, поверьте». Мне никто не поверил: с чего ты взяла? – будет ученым. Я ошиблась, он стал премьер-министром. Мне и тогда казалось, что люди такого ума обязательно должны быть востребованы государством.


Кузнецов Борис Викторович
Мы познакомились с Егором Гайдаром в 1973 году на первом курсе экономического факультета при следующих обстоятельствах. Тогда в рамках студенческого самоуправления существовала такая карательная организация – учебно-воспитательная комиссия. Сами же студенты должны были обсуждать и воспитывать двоечников, прогульщиков, вплоть до рекомендации к отчислению. И Егор, видимо – за фамилию, был назначен председателем этой УВК, этой зондер-команды, которая должна была «расстреливать» своих же товарищей. А я был рядовым ее членом.

Работа была жестокая, потому что приходилось отчислять неуспевающих, их вынуждали уходить в академический отпуск. Но мы скорее рассматривали не как репрессии свою деятельность, а как некий буфер между деканатом и студентами – такое чистилище, которое могло снять угрозу отчисления или других административных мер. Точно могу сказать, что никакого особого рвения Егор на этом поприще не проявлял. Наоборот, совершенно точно – старался минимизировать последствия.

Впечатление он производил на меня довольно несчастного человека, сильно замкнутого и зажатого, явно находящегося под гнетом имени. Он выглядел, как человек, которому с детства говорили: ты должен, потому что ты внук, и ты не можешь, как все, порвать штаны, сделать что-то не так. И было ощущение, что он все время в напряжении, чтобы не сделать что-нибудь не так, чтобы не опозорить, не осрамить. Хотя это ему не доставляло удовольствия – этот груз фамилии. Впечатление было такое, что жизненные радости были как-то не для него, нельзя уйти с лекции и пива выпить, устроить дебош. Если хотите он нес не только собственную честь, но и честь фамилии.

Был он пухлый, рыхловатый юноша, каким и остался. Очень серьезный, очень доброжелательный внешне, очень легко улыбающийся, но улыбающийся не потому, что ему весело, а чтобы продемонстрировать дружелюбие. Производил он впечатление, с одной стороны, человека мягкого, но с другой – человека с внутренним стержнем. Мягкость, она была до определенного предела, потому что дальше были вот эти границы, за которые он переступить не мог. Есть такая категория людей, они очень мягкие в поведении, они никогда не повышают голос, но при этом они очень четко знают, чего они хотят, и не отступают от этого.

Мне кажется, что проблема юного Гайдара состояла в том, что он нес этот крест фамилии (тебя узнают, замечают). И это сформировало в нем такой двойственный характер. С одной стороны, даже тогда он уже был совершенно не публичным человеком – не желающим, не любящим, не умеющим публично выступать, но в то же время своим именем, волею судьбы он был постоянно подталкиваем к роли такого лидера. И он для себя, видимо, внутренне решал эту дилемму.

Я поступил на отделение экономической кибернетики. Мне казалось, что это ближе к экономической науке, чем чистый марксизм-ленинизм. У нас было снисходительное отношение к тем, кто учился на политэкономии. А у них, пожалуй, к нам. С моей точки зрения, в те времена для выпускника кибернетики открывалось больше возможностей: можно было пойти в Госплан, в Академию наук, можно было уйти в секретный ящик. Для выпускника политэкономии выбор был поуже. Что ему уготовано было в той системе? Карьера преподавателя, не имеющего преимущества образования (потому что большие объемы марксизм-ленинизм не способствовал пониманию экономики)? Но Гайдар сам стал заниматься экономикой как таковой, реальной экономикой. И он выбрал в этом смысле довольно нелегкий путь: пойти с этим бэкграундом во ВНИИСИ, где тоже заправляли экономические математики.

О нем все знали, что он отличник, отличник заслуженный, то, что он попадет в аспирантуру, было очевидно. Но он никогда не производил впечатление человека, который хочет выделиться. Это не выливалось в агрессивность: я должен быть лучше всех. Он серьезно занимался наукой, и это было, на мой взгляд, в большей степени его, чем путь публичного политика, на который он оказался втянут историей.


Походун Виктор Иванович
Получилось так, что мальчиками после школы в нашей 102й группе оказались только мы с Егором вдвоем. Остальные ребята были после рабфака или иностранцы. У нас было иностранцев, если не ошибаюсь, 12 человек. У нас даже был принц Камбоджи. Был из Ливана, я так понимаю, -- ливанский террорист, потому что он был без ногтей. Я думаю, в Советском Союзе его прятали от «Моссада». И мы только двое с Егором – после школы. Как-то естественно на этой почве сблизились.

Егор с самого начала задавал тон, потому что он, действительно, был очень эрудированный, информированный, начитанный, поучившийся за границей, живший на Кубе во времена Карибского кризиса. Он говорил, что ненависть к яичнице у него надолго сохранилась: им там пришлось сидеть на яичном порошке, когда американцы устроили блокаду Кубы. В это время мы довольно много общались. И надо сказать, что уже тогда у него довольно четкая линия своего будущего вырисовывалась. Как-то мы с ним стояли на седьмом, по-моему, этаже (экономический факультет был раньше в этом длинном здании напротив вечного огня) и смотрели на Москву. А вид на Москву там отличный открывается. Я ему показываю на здание МИДа и говорю: Егорушка, а ты не хотел бы после института там работать? Он говорит: нет, а что там делать? Я говорю: ну как – интересная работа, за границей. Он говорит: нет, я бы хотел быть советником-евреем при дураке генерале. Я запомнил тогда на всю жизнь эту фразу. И так он, в общем, как бы практически и осуществил эту свою задумку.

Довольно быстро, где-то уже, наверное, к концу первого семестра, стало понятно, что когда никто в группе ничего не знает, то знает только Гайдар. Он читал не учебники, он знал первоисточники. Нам, кстати, сменили философа, когда узнали, что у нас в группе Гайдар. Дали сначала какого-то не то аспиранта второго года, не то стажера на предзащите. Но после месяца занятий, когда он пару раз с Егором столкнулся, нам поменяли преподавателя.

Егор давал мне много книг на прочтение, у них была хорошая библиотека. Благодаря ему я познакомился с «Мастером и Маргаритой». Были какие-то самиздатские вещи, машинописные. Солженицына я у него читал, «В круге первом». «Один день Ивана Денисовича» -- это были откуда-то вырванные страницы. Войновича давал. Многие вещи Стругацких. Философов давал читать, на которых в наших учебниках были только ссылки, того же Бэкона, скажем, Канта, Ницше, Фейербаха. Потом философов – уже наших: того же Ильина, Флоренского. Блаватскую приносил. Плеханов, Кропоткин. Помню, приносил даже Троцкого. Поэзию тоже – Мандельштама, Бродского, Левитанского, Галича. Читать-то особенно было некогда: университет, я еще спортом занимался – тренировки. И вот по ночам с фонариком сидел, ведь давалось на ночь – пришла твоя очередь, а дальше там еще люди есть. За ночь все это проглатывалось, со слипающимися красными глазами шел на лекции, передавал либо Егору, либо он говорил, кому отдать.

Насчет книг помню один случай забавный. Мы на 1 курсе работали на Киевской овощной базе, где-то на Мосфильмовской улице. Ехали после этой капусты или картошки на троллейбусе, он поворачивал возле общежития Московского университета, у кинотеатра «Литва», где был магазин «Балатон». И вдруг какой-то студент (явно – студент) хватает егоровский портфель, который на вид был очень такой приличный, и выпрыгивает из троллейбуса. А я спортсмен, я тогда уже был перворазрядником, поэтому бросился… Но Егора я не догнал. Егор – как выстрелил, вылетел из этого троллейбуса. Хотя он, в общем, всегда был неспортивным довольно товарищем. Но тут просто вылетел как пуля. Парень этот понял, что поймают, бросил портфель и убежал. Егор взял портфель, я говорю: ты чего? А он говорит: у меня там книжка. Не буду придумывать – не помню, какая книжка. Но чья-то чужая и ценная.

Надо сказать, что Егор был достаточно таких экстремистских настроений в политическом смысле в то время. Он очень радикально смотрел на то, что творилось. Ну, в частности, мы с ним даже говорили о том, что вот революционный террор, он не отрицается, вообще говоря, даже тем же самым марксизмом. Такие были разговоры, настолько даже он не принимал этот строй. Один из его постоянных тезисов был, что лагерь на 250 млн., который огорожен тремя рядами колючей проволоки, это не большая разница от того лагеря, который огорожен на пятачке двух квадратных километров. Это были его слова, которые он повторял не раз.

Мое мировоззренческое формирование очень сильно проходило под влиянием Егора. Я закончил простую московскую школу, закончил с медалью, но для этого не надо ничего особенного, а вот понимание глубинных процессов – что, где, откуда? Егор это все обдумывал, рассказывал… Я впервые от него узнал про Катынское дело и про другие исторические эпизоды, про которые у нас не говорили. У него бабушка сидела в тюрьме на Лубянке за то, что якобы собиралась на здании Лубянки установить пулемет и расстрелять первомайскую демонстрацию. А это – худенькая, щупленькая женщина, она Егору до плеча не доставала, хотя Егор сам не в богатырском росте был. Вот она, якобы, собиралась затащить пулемет «Максим» на крышу Лубянки. Егор много чего такого рассказывал.

На втором курсе он женился. Свадьба была у него дома. Мы уже были знакомы с Тимуром Аркадьевичем, потому что у Егора часто собирались. И Тимур Аркадьевич почему-то решил определить меня тамадой. А потом они уехали с Ириной, прямо со свадьбы в свадебное путешествие, им отец сделал в Эстонии гостиницу «Виру». А мы с ребятами посидели еще немного и разошлись.

Я поехал в Венгрию по международному обмену. Егор тоже должен был поехать – в Югославию. Мы оформлялись вместе. Пришла какая-то разнарядка на факультет от министерства образования. Там были Болгария, ГДР, Югославия, Венгрия. Я хотел поехать в ГДР, но выяснилось, что туда только с немецким языком. И мы прошли с ним вместе всю эту опупею: все эти комиссии, которых было, если я не ошибаюсь, 19 штук – курсовых, факультетских, университетских, райкомовских... Но Егора в конце концов не пустили. Как потом он узнал (через отца, кажется), в Югославии пропал какой-то студент, сын высокопоставленного советского чиновника, которого через пару месяцев нашли в компании каких-то хиппи в Дании. Ну, и на всяких случай прикрыли все поездки в Югославию из-за этого скандала. А Егор очень хотел поехать. Я тоже думал, что все сорвалось: начались занятия, прошел чуть ли не весь сентябрь, и вдруг – все, срочно, давай, сдавай, за один день собирайся и т.д.

Я уехал, но регулярно приезжал, мы общались. Новый год вместе встречали нашей компанией. Я к тому времени уже наслушался тамошних экономистов и философов, и много чего мог рассказать. Например, Янош Корнаи мне преподавал. Многие другие известные венгерские, скажем так, не совсем марксистские экономисты. Корнаи еще тогда Гайдару не был известен. Югославских экономистов Егор знал, а венгерских нет. Когда я приехал и ребятам рассказал, они, раскрыв рты и глаза, все это слушали. Потом – события 1956 года. Никто же толком ничего не знал. Ну, Егор-то сразу, одним из первых вопросов: ну, а что же в 1956 году было? Я ему, конечно, что мог, рассказал, а потом, когда побольше узнал, мы с ним об этом довольно подробно разговаривали.

Потом была эта традиция – ходить в бани. Егор по этому поводу обычно говорил: ну где еще можно получить столько удовольствия за 50 копеек?! Иногда после Сандуновских бань могли себе позволить зайти в ресторан «Узбекистан».

Летом я приезжал – ездили на рыбалку. Один раз его батюшка позвонил каким-то знакомым, мы ездили ловить на Ветлугу, это в Вологодской области. Егор, я помню, чуть в речку не нырнул, когда мы щуку зацепили огромную. В проводку за собой тянет, оно село – мы с ним. Я сидел на веслах. Смешно получилось. А второй раз мы ездили во время олимпиады на Великие Луки, на озера. Это тоже позвонил Тимур Аркадьевич своим знакомым, чтобы нас устроили. Пансионат какого-то местного предприятия. Нас встретили, показали где палатку поставить. Там, кстати, недалеко до Ржева, и Егор рассказывал нам о «ржевском котле», что там происходило. Рыбачили, уху варили. А Егор был с перебинтованными пальцами.

Тут вот какая история. Во время олимпиады выгнали всех лимитчиков из Москвы, а из них были и почти все рабочие ЗИЛа. А чтобы меньше народу болталось, выгнали еще и студентов. И оказалось, что конвейер ЗИЛа встал. И тогда решили туда направить аспирантов, потому что остались только аспиранты. Ну, Егор как человек обязательный приехал на этот ЗИЛ работать. Им прочитали лекцию по технике безопасности. Ну и, однако, вторая или третья рама эта зиловская благополучно опустилась Егору на пальцы. Сломала два или три пальца.

Егор был не очень координированным. Он совершенно не умел маршировать. Он, когда шагал – правая нога вперед и правая рука вперед. Из-за плохой координации он и машину, кстати, не водил. Потом отшучивался: «Я машину водить не умею, я БМП умею водить». (Это на военных сборах они БМП водили.) На военке ему ставили пятерки, конечно: офицеры понимали, что такое имя и что к чему. Но строевым офицером ему точно не быть никогда. На физкультуре он тоже всегда был в группе «освобожденных». Ни на какие вечеринки Егор не ходил в студенческие годы, он говорил, что в школе все эти мероприятия отпосещал: «не пойду я на ваши всякие студенческие вечера».

Егор был молодец, он так, в общем, запросто держался и никогда не давал понять, что я тут белая кость. В нем была уже и тогда эта интеллигентность внутренняя, порядочность и бессеребряность. Приглашал домой, проводили время у него в этих юношеских спорах. Помню, готовились к экзаменам у них на даче в Серебряном Бору. У Егора был ужасный почерк, он сам свои конспекты не всегда мог разобрать. Поэтому мы конспекты читали параллельно – мои и его.

Мы много спорили тогда на экономические темы. На факультете работал Станислав Шаталин, заведующим кафедры статистических методов. И мы знали, что он сделал расчеты и пришел к выводу, что скоро Советский Союз будет даже не вторым государством, а уже третьим в экономическом отношении. Потому что Япония нас обгонит. За это в ЦК ему дали по шапке. Это была тема разговоров, и мы тоже об этом думали – как и что будет с экономикой? Потому что темпы роста не ускорялись, а – наоборот. У нас ведь помимо нашей политэкономии были еще мат-экономисты, которые занимались СОФЭ – системой оптимального функционирования экономики. Это все обсуждалось, насколько это работает или нет. Пытаясь найти какие-то пути выхода из этого тупика. Потому что понятно было, что при уравниловке нет движения вперед. Егор уже тогда немного перегибал палку, как мне казалось. Он на югославский опыт очень сильно ориентировался. И потом уже, во ВНИИСИ, когда мы с ним работали вместе, -- продолжались эти споры. Егор в Югославии учился, и ему было понятно, что это все-таки лучше, чем то, что было у нас. Он увлекался идеей регионального хозрасчета. То есть не только на уровне предприятия, но и региона. Она вела к тому, что почти все регионы Югославии были самодостаточные и самообеспечиваемые (кроме Черногории). Я говорил Егору, не приведет ли это к каким-то центробежным движениям? Он мне говорил: «ты ничего не понимаешь, это единственный вариант». В общем, были у нас по этому поводу дискуссии, конечно, на нашем, еще тогда студенческим уровне. На лекциях одно, а в кулуарах-то мы беседовали с теми же матэкономистами, с шаталинскими ребятами. Было понятно, что темпы эти, показатели, дутые. Все эти очереди, давки, дефициты – тоже все это было. И мы пытались как-то для себя определить, что делать.

Васильев Виктор Анатольевич
Мы настроены, как я говорил, были к власти очень негативно. Разговаривали об этом постоянно, ругались на окружавшее нас безобразие. Радио западное слушали. Еще сильно на нас подействовала история с Юрой Заполем.

А история была такая. Видимо, нашему отделению милиции надо было выполнять план по раскрытию преступлений. И было какое-то изнасилование в каких-то соседних домах. И вот проходил какой-то милиционер мимо лавочки, на которой сидели четверо парней, и среди них – Заполь. Это был конец мая. Что-то он к ним обратился, записал данные, фамилии, кто такой, где живете, мол, шумно себя ведете. А на следующий день Заполя арестовали. И вдруг оказывается, что ему такое обвинение. Абсурд полный!

Начались у нас обсуждения: как же так? что это такое? У меня в то время были еще большие иллюзии на счет нашей милиции. Мы с Егором сами ходили в разные места. Сначала мы подошли к нашей комсомольской секретарше, что надо идти вместе, но она сказала: ой, мальчики мне в МГИМО поступать... Ну ладно. Пошли сами объясняться сначала в милицию, потом в прокуратуру, что вот, мол, мы знаем, что этого не может быть никак. В прокуратуре со следователем поговорили, она: ну, я тоже думаю, что там ничего такого, просто надо проверить. И примерно в этот же день она к нему подсадила какого-то бывалого мужика. И тот его обрабатывал: ну, ты просто подпиши признательную, тебе напишут подписку о невыезде, зато экзамены сдашь, поступишь спокойно, а тем временем потихоньку разберутся. А мы все сходили с ума: его взяли буквально за 5 дней до первого выпускного экзамена. И, видимо, для него было самое главное: что надо сдать, надо сделать все, что угодно, чтобы выйти и сдать экзамен этот... И он подписал. И, конечно, поехал не домой, а в «Матросскую тишину». Мальчишка! Ему еще 17 не было, только 16. И 4 месяца – максимальный срок, который можно держать под подозрением – он там был. К тому времени уже нашли серьезных адвокатов, в общем, взялись за это дело, и через 4 месяца его отпустили. Но в целом эта история произвела на нас ужасное впечатление.

Так что негативизм нарастал. Радио слушали. Диссидентов мы считали героями. И вот, значит, еду я как-то с Егором в метро утром – мы в МГУ учились и часто ездили вместе. Мы были на первом курсе, осенью. И в какой-то момент он мне говорит: ну как, понятно ведь, что надо бороться с этой штукой, ну вот – тогда приходи сегодня вечером. И я пришел. На тот момент было нас пять человек, потом больше – человек восемь, может быть, десять. В основном первокурсники. Много было бывших учеников 2й школы, которые все были на взводе из-за разгона школы. Заполь в этом не участвовал, он был уже достаточно битый, он знал про эту нашу затею, но сказал, что это уже не для него. Я точной формулировки не знаю.

Обсуждали-обсуждали, и потом решили: надо что-то делать. Решили писать листовки. Содержания примерно такого, что всем понятно, какая у нас нехорошая власть. Второе: что с этим надо бороться, мы оповещаем всех, что есть такие мы, что мы не боимся всех оповещать и сказать, что надо бороться. Вот, примерно, такое содержание. На самом деле никаких таких светлых, свежих идей, никакой позитивной программы у нас не было. Да, мы писали, что надо бороться. Слово «фашизм» там употреблялось по поводу нашей власти. Оправдание и возврат сталинизма, национальная дискриминация, отсутствие свободы слова, других основных гражданских прав, значит – фашизм. В общем – серьезные слова. Сейчас их позволительно произносить кому не лень. А тогда это было очень серьезно.

Листовку в основном писали Егор, еще один человек, и я немного редактировал. Я не буду называть имена людей: не знаю, как они бы к этому отнеслись. Мальчишеское такое желание быть причастными к тому, что считали достойным поведением. Мы жили в некоторой культурной и литературной среде, в которой был Галич, и он пел: «можешь выйти на площадь в назначенный час?» Мы эту листовку отпечатали на машинке, потом сфотографировали. Потом делали копии: печатали с негатива. И так напечатали 2000 штук. Мы составили план. Мы были очень умные: решили разносить не ночью, а поздним утром – раскладывать по почтовым ящикам. Тут, с одной стороны, толпа, идущая на работу, уже схлынет, а с другой стороны, вид человека что-то разносящего не вызывает большого подозрения.

Но до распространения не дошло. Потому что вроде бы стало понятно, что нас вычислили. Возникло подозрение, что за нами следят: кто-то проболтался, кто-то попытался привлечь кого-то не того. У нас была довлеющая идея привлекать новых членов. И вот появилось подозрение (с большой вероятностью), что за нами уже следят и ждут, когда мы проявимся. И надо закруглять это дело и уничтожать улики. Было голосование: сжечь листовки или спрятать? И было решено, что – полностью ликвидировать. И вот эта ночь, про которую вспоминает Ариадна Павловна, это была ночь, когда мы с этим делом разбирались. Сожгли их в большом тазу, но не ночью тогда, а, пожалуй, на следующий день.

Видимо, родители Гайдара догадались. Тимур Аркадьевич, видимо, догадывался. Был такой эпизод: как-то, когда мы собрались у Егора в комнате, а потом разошлись, к нему подошел Тимур Аркадьевич и заговорщицки спросил: «А где у вас тут продается славянский шкаф?» То есть понимание того, что происходит какая-то конспирация, у него точно было. В какой-то момент шутливо, а потом, может быть, они действительно перепугались.

Все это продолжалось где-то год. В основном, это были обсуждения: что делать, к чему призывать, какими методами бороться. Постоянно стоял вопрос о привлечении новых людей, хотя это было очень опасно. Много было разговоров про историю: про опыт и нашей страны, и мира, и особенно всякой революционной деятельности. Много спорили. Например, я вначале сохранял много иллюзий, типа того, что все беды от Сталина, испортившего хорошие ленинские идеи. Последние несколько месяцев все разговоры были, конечно, про планируемую акцию: разнос листовок. Как соблюсти все возможные предосторожности. И почти ничего – про то, что делать дальше; видимо, понимали, что «дальше» вряд ли будет. Два основных места было, где это происходило. Одно – у Гайдара дома. Гайдар был одним из организаторов. Осенью где-то в ноябре 1974 года собирались мы устроить эту разброску листовок, но за пару недель до того, точной даты не помню, это таким образом пришло к концу. Страшно было, на самом деле. Со мной бывало по ночам: просыпался, потому что останавливалось сердце от страха. Мы ведь как раз перешагнули 18-летие по ходу этой истории, а это означало уже совсем другие сроки в случае приговора. Но отступать было нельзя.

Я должен сказать, что Гайдар потом к этому очень скептически относился. Он считал, что это было для него чересчур инфантильно. В 15 лет еще можно было бы, но в 17 – это уже несерьезно. Он говорил: какое это было все-таки мальчишество! Он ощущал тогда себя 17-летнего уже более взрослым. Было видно, что он этого стесняется.

Он женился на втором курсе. Я был свидетелем с его стороны. А свидетельницей со стороны невесты была Мария Аркадьевна Стругацкая. Там я, собственно, с ней и познакомился. И дальше общение продолжалось. Помню, мне надо было сдавать социально-экономические дисциплины в аспирантуре после мехмата. Я из-за нелюбви к ним лекции пропускал. Приходил: Егор, спасай, я не понимаю, что это такое. Он вытаскивает «Философский словарь» последнего издания и говорит: читай, очень хороший словарь, краткий, все сразу выучишь. Этот учебник я учил зрительно. Пришел на экзамен, закрыл глаза, за счет зрительной памяти вспомнил страницу, на которой это читал – рассказал. Или надо было реферат написать. Он мне с полки доставал какой-то том: переписывай с 40-й страницы до 67-й и с 81-й до 94-й. Я так и сделал, получил «5». Это прагматический интерес, но и без этого приходил, болтали на разные темы.

На мехмате учиться было труднее, чем на экономфаке. Но Егор учился всерьез, и выучился. Был такой учебник политэкономии Цаголова, про который он без дрожи говорить не мог, но его надо было выучить. Он его выучил. Но сверх этого ему надо было выучить что-нибудь такое, благодаря чему, когда все рухнет, можно было бы понимать, что надо делать.

Был такой момент. Прихожу я к нему и говорю: Канторович Нобелевскую премию получил, мы с тобой вдвоем неужели хуже? Давай тоже что-нибудь сделаем, например – по экономике. Он говорит: попробуй. Вот тебе список: Самуэльсон, Кейнс, Ланкастер и Чемберлен. Где хочешь, там бери. Сам Егор это уже прочел, это для него были азы. Еще он мне сказал: «Только ради бога не думай, что тут самое главное применить какую-то изысканную математику. Вот тут есть стандартные методы, надо понять, как они работают в экономике, и надо понимать, в чем состоит собственно экономика. А дальше как-нибудь вот так и двигаться. А то, знаю я вас, вы сразу думаете о том, что надо какую-нибудь новомодную математическую теорию применить. От этого ничего хорошего не получается». Вот произошла от него такая житейская мудрость, совершенно справедливая. Он сам очень ругался, когда рассказывал, как преподавали математику на экономфаке. Им преподавали какое-то жуткое количество интегралов. Что это за искусство брать огромное количество интегралов и зачем это нужно экономистам? С преподаванием был, видимо, какой-то провал.

И было еще высказывание, которое я хорошо помню, аспирантского времени или чуть позже, что «я из этой страны никуда не уеду, мое место здесь, и я буду работать в этой стране и для этой страны». Это точно было сказано тогда. Потом он это говорил еще раз в 1996 г., когда была опасность, что придет к власти Зюганов, но первый раз я слышал это от него тогда.

Богданов Сергей Петрович
Кроме книжек Аркадия Гайдара до сентября 1973-го года об этой семье я ничего не знал. В 1973-м году мы поступили на экономический факультет МГУ, декан факультета при вручении студенческих билетов сказал: «Окончивший школу с золотой медалью, теперь студент нашего факультета, Егор Тимурович Гайдар, внук Аркадия Гайдара». Не каждого так объявляли. Впечатление, которое у меня осталось тогда, потом подтвердилось: Егор вел себя, когда пошел получать этот билет, совершенно спокойно, без какой-то рисовки. Мы с ним оказались в разных потоках: он – политэкономия, а я – математическая экономика. Там я проучился год. Понял, что это не мое. И к началу второго курса перевелся на политэкономию и попал в одну группу с Гайдаром.

В группе нас было человек семь парней, остальные все девушки, но, в основном ребята были постарше. А Егор, я и Виктор Походун – мы трое после школы. Вот мы перечисленные как-то сдружились. Потом присоединились и другие. Курсе на третьем, когда появился библиотечный день (по-моему, это была среда), мы его быстро переделали в банный день. Все оказались любителями. И ходили практически без пропусков. Постепенно вырисовался четкий распорядок: с утра в баню, это, как правило, были либо Сандуны, либо Центральные, потом – домой либо к Егору, либо ко мне. Чаще к нему. Я думаю, у него родители были полиберальнее, хотя мои тоже не возражали, но как-то мы себя там спокойнее чувствовали. У нас закурить дома – об этом и речи не было, отец мой всю жизнь с этим боролся. А Тимур Аркадьевич и сам курил, и хотя Егор не курил, но в общем нам было вольно там. По-моему, на третьем курсе к нам перевелся Рубен Саакян, но не в нашу группу. Не помню, как я с ним сошелся, но я его тоже привел в эту компанию, которая у нас на все оставшиеся годы учебы сложилась. И много дальше после учебы.

Мы были, конечно, пижонами, как студентам положено. После бани мы заходили в гастроном и, несмотря на «страшные» советские времена, покупали совершенно спокойно пару банок оливок, сыр, белый хлеб, типа современных французских багетов, и к этому, не могу сказать точно сколько, бутылок сухого вина. Болгарского или нашего отечественного. Бывало по-другому, зависело, наверно, от погоды: черный хлеб, сало и водка. Но все это в очень умеренных количествах. Играли в преферанс и покер. Даже не по копейке, а по полкопейки. Это было фоном – занять чем-то руки, а в основном, конечно, разговоры. И здесь Егор выделялся очень сильно. И я, и Рубен – сформулирую так – выросли в твердых советских номенклатурных семьях. Я только в университете услышал такие фамилии, как Пастернак, Мандельштам, Шварц. Про Мандельштама, Пастернака я услышал в первый раз от Егора, ничего раньше не знал об этой поэзии. Но, пожалуй, его рассказы о них были с сугубо политической точки зрения: Сталин, борьба со Сталиным, важна была судьба в противостоянии со сталинским режимом скорее, а не поэзия как таковая.

У нас было много тогда таких поветрий, которые вдруг охватывали весь курс. Все вдруг бросались читать «Маленького принца», причем уже другими глазами. Потом, не буду врать, но чуть ли не Егор стал родоначальником, -- новое поветрие: «Незнайка на Луне» Носова. Это же экономическое произведение! Первоначальное накопление капитала.

Егор, поскольку вырос в писательской семье и, как потом сам рассказывал, с какого-то возраста ему не возбранялось присутствовать в компаниях отца, знал, конечно, несравненно больше нас. И по истории нашей страны, и по политике. Споры у нас бывали достаточно жаркие. Выражаясь современным языком, он был убежденным либералом, хотя тогда еще в советских рамках, безусловно. Для меня тогда многое из этого было открытием: зашел разговор о Сталине, о Хрущеве. Егор произнес фразу (теперь я думаю, конечно, он ее услышал от кого-то): «Хрущеву спасибо хотя бы за то, что прекратил эту кровавую баню». Воспроизвожу практически дословно. Тогда она произвела очень сильное впечатление. Про сталинские репрессии я кое-что знал, у родителей были книги начала 1960-х годов – и про Тухачевского, и про Уборевича воспоминания. Но Егор знал несравненно больше. Он из нас всех выделялся тем, что спорил с большим знанием фактов, причем достаточно им осмысленных. У нас были аргументы более эмоциональные, а если даже фактические, то менее систематизированные.

Егор любил подпустить иностранные слова, до сих пор помню: «имманентно присуще». Но он так вел себя при этом, что не чувствуешь себя каким-то недоразвитым, хотя, конечно, отдаешь себе отчет, что человек знает гораздо больше.

Не помню, почему зашел разговор, мы были у него в гостях, была его мама, Ариадна Павловна, и какая-то у него неудача была в учебе, причем чуть ли не «ленинский зачет», как он у нас назывался, он не получил «пятерку». А Егор за всю учебу в школе не получил ни одной «четверки», кроме пения. И они так со смехом между собой говорили, иронизировали: «страшная катастрофа – вторая четверка в жизни!»... Конечно, у него и речь, и подход ко всему, даже чисто учебному был, скажем так, не школярский.

Где-то на четвертом курсе у нас появились хозрасчетные работы. Егор спросил: «Может заработать? сколько можно рубль от метро и обеда отрывать на наши мероприятия?» А там – по сорок рублей в месяц, сумасшедшие деньги, вторая стипендия. Мы быстренько разобрали какие-то темы, а поскольку я лентяй по характеру, он посмотрел, как я мыкаюсь, и сказал: «Ладно, давай вдвоем». Сначала – мою тему, а потом его. Это все свелось к тому, что я приезжал к нему домой и практически записывал за ним. Какой-нибудь хозрасчет на конкретном предприятии. Он расхаживал по кабинету, бросал умные мысли, которые я записывал, потом книжку со стола берет и говорит: «Вот тут вот перепиши, вот эту цитату». Дальше ходит – думает. Мне хорошо – думать не надо, ему – тоже хорошо, потому что почерк у него был ужасный.

Была у нас с ним связана и еще одна забавная история из очередных волн увлечения литературой. Конечно, «Понедельник начинается в субботу». Прочитано было все нормально, а потом как-то он приходит на занятия и говорит, что принес продолжение: «Тройка», в ксерокопии. Был какой-то семинар, но поскольку группы достаточно большие, столы были длинные, человек на шесть - семь, вот мы все уселись, и под столом начали читать. С дикой скоростью, все время подгоняя друг друга. Мы все впятером это произведение за один семинар прочитали. Тогда это сильное впечатление произвело. Недавно я купил книжку – уже было скучно. По сравнению с «Понедельником» слишком много публицистики, теряет свою актуальность. А тогда, прочитав «Тройку», часто говорили цитатами оттуда; моя любимая: «Плохо у нас еще поставлено лозунговое хозяйство». Стругацкие много ходили по рукам. У меня ксерокопию заиграли: «Трудно быть богом», кажется. «Хищные вещи века» у меня до сих пор лежат в ксерокопии, как память – мне их тогда взамен моей копии принесли. Егор сказал: «Это очень неравноценная замена».

Егор много рассказывал со слов отца, разные литературные байки. Тимур Аркадьевич, конечно, потрясающее впечатление производил. Во-первых, совершенно другой стиль жизни: я, например, своего отца среди рабочего дня дома представить не мог. А тут приезжаем – он дома. «Ничего-ничего ребята, я у себя в кабинете». Через час, через два заходит: «у меня перерывчик». «Тимур Аркадьевич, рюмочку с нами, о жизни...» Очень просто, очень доброжелательно, без каких-то поучений, с большим интересом к нам. Видно, что ему интересно не перед нами покрасоваться, а молодежь послушать. Я помню, – это было в новогоднюю ночь -- они с Ариадной Павловной часа в три ночи вернулись, мы еще не расходились, и он вспоминал из своей молодости, когда он юнгой был.

В какой-то момент у меня мелькнуло наблюдение, которое я не сразу сумел сформулировать. Это на 4 курсе уже у нас начались на семинарах деловые игры. До сих пор, несмотря на то, что прошло много лет, я помню впечатление от этих игр. Ситуация – совершенно живая. Преподаватель разбивает нас на группы. На каком-то крупном предприятии бухгалтерский отдел 20 – 25 человек работающих в общем зале, всего два телефона -- один у начальника отдела и один общий. Начальник начинает наводить порядок, запрещает болтать по телефону на неслужебные темы, в результате – конфликты, профсоюзы, парткомы, люди увольняются. Вам надо решить. Предложения были самые разные: поставить таксофон в коридоре. У девушек были более трезвые взгляды: надо позвонить, ребенок пришел из школы, заболел, не заболел. У парней-то все гораздо проще. Егор выступил с предложением, которое объясняет, лично для меня, будущие реформы: если у них есть время на внеслужебные разговоры, надо сократить отдел. Какой тут поднялся хай и гвалт, как наши девушки на него набросились. Ребята притихли, я во всяком случае. Что-то интуитивно мне не понравилось в этом предложении. С другой стороны – друг, я привык уважать его мнение. Девушки набросились сильно. Мобилизация была такая, что никто на переменных в курилку не ходил. Потом было несколько случаев, в которых мне показались, что есть что-то, может быть как компенсация за его аналитический ум, феноменальную память. Я не могу сказать, что он был эмоционально обеднен. В нашем дружеском общении я не чувствовал холодность или пренебрежение. Но мне кажется, что сочувствие к людям, снисхождение к человеческим слабостям у него было снижено.

Военные сборы – тоже яркая страница нашей студенческой жизни, после 4 курса. Егор – как всегда, я не видел, чтобы ему это трудно было – переходы, строевая. Особой любви к этому он не испытывал, но как привык все делать на пять, он и тут все делал на пять: экзамены, зачеты, устройство автомата. Может быть, он не так ловко его разбирал, как другие, но то, что знать положено, -- это без вопросов.

Но люди мы были вольные. Естественно, в каком-то скверике перед Курским вокзалом выпили. Ехали всю ночь (лагеря под Ковровом были), с пересадками, на каком-то вокзале то ли спали, то ли анекдоты травили. Наша компания пьянством не отличалась, могли выпить, но меньше, чем по бутылке вина на человека. На сборах в рюкзаках у нас с собой было. Добрались до лагерей. Проносится слух: шмон. Мы в сосновом бору жили. Группа партизан отправилась закапывать свои запасы. Егор, я, Аркаша, Саша все в пакет полиэтиленовый сложили, закопали под какой-то сосной. Потом пересекаемся – раскопали наш тайник. Кто? Потом вроде бы все нашли. Вот такие приколы.

С одной стороны, Егор выделялся своей внутренней свободой, воспитанной в нем семьей. Бывает бунтарский характер от природы, но это не о нем. Он умел держать себя в рамках. К концу 5 курса люди уже определялись, куда пойдут дальше. Егор серьезно занялся научной работой. Не помню, как назывался его диплом, что-то связанное с нормативами в экономике – он защищался один из первых. Я испытал шок от того, что говорил Егор. Первый шок – количество профессоров на защите. И как он закончил выступление – дальше им было неинтересно, но все пять экземпляров его диплома они просто расхватали, они исчезли моментально. Хорошо помню с его слов: -- ну, что кандидатская? – Ну как, говорит, сказали – еще чуть-чуть и можно было бы сразу докторскую. Так, с небольшим сожалением.


Вилитенко Аркадий Григорьвеич
Он был первым на курсе, хотя с нашего курса вышло немало известных людей. Мне, да и всем нам повезло, что мы учились с ним, потому что, если что не додавал преподаватель, то мы в общении с Егором поднахватывались. Кстати, почему Егор пришел в нашу группу? Он сначала был в английской, но английский он уже знал, а испанский ему нравился, как-то связано с Кубой. Я его спрашивал, почему он не пошел на «зарубежку», он говорил: мне неинтересно это, я хочу экономику понять более глубоко, а там глубокие знания не дают. Хотя не знаю, насколько глубокие знания нам давали. Что-то давали, а он еще и между строк прочитывал.

На первом курсе сохранялось разделение: мы, рабфаковцы, держались отдельно, они отдельно. Они: одна девушка – дочь академика, другая – доктора наук, известного экономиста, у них у всех спецшколы, а мы – кто откуда, после армии, уровень другой совершенно. Из «школьников» парней было всего двое – Гайдар и Витя Походун. Естественно, они сдружились. На переменах – у них свое, у нас свое, после занятий мы по своим делам, они по своим. Еще нас брали для того, чтобы мы все эти посты занимали: комсорги, старосты. Но к концу первого курса пропасть пропала. А после отъезда Виктора в Венгрию, мы с Егором уже больше общались. Иностранцы есть иностранцы, девушки есть девушки. А среди рабфака у нас тоже было разделение: ортодоксальные коммунисты, как мы их называли, и не очень. Я был не очень. Я никогда в партии не был. Ортодоксом был староста Виктор Боровский, Татьяна Матвеева, Александр Погонин. Правда, к концу второго курса Саша больше общался уже с нами.

Насчет ортодоксальности это все выяснялось очень просто. Диспутов в коридорах не было, диспуты были на семинарах. Причем, это иногда происходило в довольно резких выражениях. Девочка из Коста-Рики кричала на всех по-испански и по-русски, что вы, мол, такие-сякие не цените социализм. Споры были на тему: что лучше – план или рынок? Что за ерунда такая, мы план не выполняем, не все планируем, почему? – это иностранцы возмущались ортодоксальные. Другие говорят: а зачем все планировать? Есть примеры: был такой совхоз имени Кирова, там был эксперимент, самостоятельность. Другие возражали: они там сейчас заворуются в этом совхозе. Иностранцы возмущались: почему вы коммунистический строй ругаете? В конце концов, они затихли, когда пожили в Советском Союзе. Это было очень заметно. Девушки в споры не вступали, пока не пришли на втором курсе две Наташи: Иванова и Шмелева.

Сложилась у нас компания: Егор, я, Серёжа Богданов, Шура Погонин, с третьего курса – Рубен Саакян. Встречались, сидели в университетской библиотеке вместе, на всех семинарах вместе. По крайней мере, два раза в неделю после занятий к Егору ходили или к Сергею. Было интересно собираться у Егора дома. Надо знать было Тимура Аркадьевича, с ним интересно было поговорить. Он заводной мужик был, такой «моторчик». Лия Лазаревна тоже была заводная женщина. А Ариадна Павловна – милая, очень интеллигентная, совершенно из другой оперы. Егор тоже не был таким напористым, как отец, и когда позднее я смотрел его выступления по телевизору, где он пытался набычиться, серьезный вид сделать, я думал: парня или психологи подготовили, или это не он уже. Ну не мог он так себя вести, даже когда его доведешь. Хотя, конечно, всякое бывало – живой человек. Как-то на рыбалку ездили втроем, я, он и Виктор Походун в 1980 году. А когда маленькая компания, это, бывает, напрягает. И Егор злился иногда. Но он и это не показывал явно.

Помню, на младших курсах ездили в «Витязь», куда-то в Беляево, к черту на куличики, «Зеркало» Тарковского смотреть. С лекций сбегали, чтобы попасть, -- в единственном кинотеатре шел. Там же «Осень» Смирнова. Самодеятельный театр в ДК МАИ ставил евтушенковский «Казанский университет», поставили в очень прогрессивном плане. Мы ездили смотреть, потому что или отец, или сам Егор были знакомы с режиссером этого спектакля. Он сказал: «Очень интересный, продвинутый спектакль, надо съездить посмотреть». Группой поехали. Ребята точно были все.

То понимание недосказанного на лекциях, которое было у Гайдара, оно передавалось и нам. Скажу про себя: к концу второго курса мне понравилось учиться экономике. И я стал понимать, о чём нам говорили С.С. Шаталин, А.Г. Агангебян, профессора Г.Х. Попов, Г.Г. Водолазов, Г.А. Егиазарян. Мы с Егором специализировались на кафедре «экономика промышленности». Заведующий кафедрой Геворк Ашотович Егиазарян приглашал втихаря к нам Аганбегяна читать лекции для студентов и преподавателей. Это было по вечерам, после 5 часов. Я слушал пару таких лекций. Аганбегян очень просто и доходчиво говорил об экономике капитализма и социализма, точнее – о плановой и рыночной экономике. Он рисовал мелом на доске горизонтальную линию и обозначал крайние точки справа и слева: крайняя справа (план) – Камбоджа, Северная Корея, слева (рынок) – Штаты. Вот здесь, объяснял, посередине – Швеция, Финляндия, здесь – Венгрия, здесь – Югославия. Пояснял почему, что и где регулируется планом и где рынком. Самое начало третьего курса, мы только отошли от матанализа и начали заниматься непосредственно экономикой. Он спросил нас: «Вы хоть немножко прониклись проблемами, которые стоят в экономической теории?» Я был удивлен, что академик может так рассказывать. Он мог себе позволить говорить открытым текстом.

Интеллектуальное влияние Егора на меня было очень большим. Он давал мне читать книжки. «В круге первом», экономические книги. Была нашумевшая книга Лисичкина «План и рынок», ее было не достать. «Вот, возьми, говорит, почитай». Шефство – не шефство это было надо мной, но что-то в этом роде. И тема «план или рынок?» была в этих обсуждениях постоянно. К 4-му курсу я начал понимать, что с экономикой у нас действительно не то.

Егор помог моему пониманию сути общества. Он был очень деликатный и никогда не вдалбливал эти мысли, не втолковывал. Он подкатывал тебя, подводил к выводам. Объяснял, что слепая борьба за выполнение плана любой ценой зачастую выходит боком. Пример: не успевают к сроку выполнить план, договариваются с заказчиком, тот пишет акт приёмки, а через пару недель – рекламацию. Но план выполнен на 101%: турбину бракованную привезли до места назначения – план выполнили, потом бракованную турбину сняли, написали рекламацию, увезли опять на завод, доработали – опять план выполнили. Все на этом заработали, все получили премии, а государство и экономика пострадали. И мы обсуждали такие вещи, откуда это берется. Больше со смехом. Таких примеров было много.

В университете еще были у нас люди, которые общались в «определённых кругах», подходили ко мне с различными вопросами и просили: «только Гайдару не говори». Не знаю, какие уж там у них были заморочки… Были, конечно, люди, которые вообще не могли понять, особенно на младших курсах, как же это так: дед – боевой командир, отец – контр-адмирал, в «Правде» работает, а он тут выступает, что все не так делается. Анекдот про Брежнева в компании рассказывает – как это можно? Но все это поутихло к четвертому курсу, ребята стали умнее и спокойнее. Уже знали, кто куда пойдет и кто чем будет заниматься.

Женился он рано – на втором курсе. У нас свадьбы были рядом – в марте. Я у него не был на свадьбе. Слышал, что она была довольно не интересная: они с Ириной ходили в ЗАГС пешком, без «Волг», без кукол, без фаты, а на свадьбе – только близкие родственники, человек пять-шесть.

Я больше всего общался с Егором в это время – 3, 4, 5-й курс. Ему, возможно, было интересно, потому что я из другой среды: отец – водитель, мать – на фабрике, я из армии, вырос в Балашихе. Видение несколько другое. Гайдар пишет, что мы вагоны разгружали; это случалось, но я бы не стал говорить, что это было важным источником дохода. Жили они с Ириной небогато. Скинуться больше чем по три рубля мы себе позволить не могли. Хорошо, что В.И. Кошкин нас к себе лаборантами взял на полставки, заработок какой-то был. На третьем курсе это было, когда специализация началась на кафедре «Экономика промышленности». Тогда модным было «экономическое стимулирование». Подрабатывали у Кошкина мы так: рефераты делали, компиляции по куче книжек каких-то, бывало, что расчеты. Но времени это занимало не очень много, на подготовку к семинарам тратилось больше. Егор в то время начал уже что-то писать. Он у Кошкина потом довольно много работал и для него много хороших вещей сделал.

Потом уже зарисовки. Едем в метро. Он рассказывает: «мне кошмарный сон приснился, мне приснилось, что я в партию вступил». А потом он вступил в партию. Если ты не вступишь в партию, значит, тебе нечего делать на этой дороге, это отец ему так сказал.

Кошкин Виталий Исаевич

Впервые мы встретились с Егором Гайдаром в 1976 году в одной из аудиторий экономического факультета МГУ на спецсеминаре, который я, тогда доцент кафедры экономики промышленности, проводил со студентами отделения политэкономии. Егор сразу обратил внимание на себя, так как прослушав мою первую лекцию, сразу подошел к доске и, исписав всю ее формулами, попытался доказать, что я якобы неправильно трактую некоторые положения «Капитала» К. Маркса. Я, сильно смутившись, попросил его еще раз заглянуть в первоисточник и на следующем занятии сверить наши различающиеся трактовки произведения классика.

На очередном занятии Егор первым поднял руку, вышел к доске, сообщив, что в целом я все-таки прав, но вся доска снова была исписана на этот раз математическими доказательствами сомнительности некоторых постулатов марксистской политэкономии. Я понял, что это тот редкий случай, когда имеешь дело с нестандартной и весьма одаренной личностью, и после занятий обратился к Егору с предложением специализироваться по нашей кафедре и, получив согласие, стал на ближайшие пять лет его научным руководителем.

На нашей кафедре экономики промышленности очень были развиты научные кружки по направлениям. И я вел кружок, связанный с хозрасчетом промышленных предприятий. В то время хозрасчет по существу был тем экономическим механизмом функционирования предприятий в условиях планового хозяйства, в рамках которого начались реформы А.Н. Косыгина при помощи которых компартия и правительство пытались модернизировать экономику. И мы на студенческом уровне изучали эти направления. В Московском университете всегда, даже в тот период – и в этом смысле университет был адекватной базой для образования Егора – студентов спрашивали: а что ты думаешь по этому вопросу? И Егор всегда очень четко и абсолютно аргументировано отвечал, что он думает по тому или иному вопросу. Участники кружка делали доклады по различным проблемам. И Егор тоже сделал там доклад по хозрасчету предприятий, который стал основой его курсовой на третьем курсе, за которую он потом получил премию на I Всесоюзном конкурсе научных и студенческих работ и которая стала основой для ряда его статей. Егор уже в студенческие годы работал фундаментально, как исследователь. Ему это было интересно, и у него это получалось.

Диплом у него назывался так же: «Оценочные показатели в системе хозрасчета предприятия». Потом мы с ним написали с ним книгу в развитие этой темы. И по сути, когда Егор закончил аспирантуру, перед защитой диссертации – у него уже была книжка. Это все были наработки его студенческой поры.

Параллельно у нас были хозрасчетные работы, они были связаны с кружком. В отличие, скажем, от кафедры политэкономии, где рассуждали на макроэкономические темы, над методологией «Капитала» К. Маркса и проблемами современности, у нас был конкретный подход для каждого студента – он работал в конкретной теме и подпитывался таким образом реальностью функционирования конкретного предприятия. Егор участвовал в работах, связанных с тремя отраслями – машиностроением для животноводства и кормопроизводства, энергетическим машиностроением и электротехнической промышленностью. (Кстати, в это время в Минэлектротехпроме параллельно работала группа под руководством Ясина Е.Г., но эти группы не соприкасались.)

Кафедра экономики промышленности вырабатывала рекомендации по этой тематике. Тогда принимались решения компартии и правительства – усилить хозрасчет и расширить хозяйственную самостоятельность предприятия. Для этого эксперименты проводились на Сумском заводе им. Фрунзе. В электротехнической промышленности проводился эксперимент по стимулированию технического прогресса. И наша задача была обобщать этот опыт и давать руководителям министерств определенные рекомендации от кафедры. И Егор сразу стал равноправным (с третьего курса) экспертом-исследователем, докладывал на кафедре, иногда ассистировал, когда ходили в министерства, очень грамотно разъяснял там наши позиции. И его выводы получали живой отклик, потому что они реально отражали содержание экономических процессов. Поэтому то, что он не знал производства, в чем потом, в бытность его руководителем Правительства России стали его в этом обвинять, это неправильная постановка вопроса. Никакой он не «завлаб» был, он был настоящий консультант-исследователь. Дальше ведь он это показал, когда писал заключения на различные проекты во время работы в «Правде» и в институте своем. И все это зарождалось здесь, на моих глазах.

Его кандидатская была явлением на экономическом факультете. Потому что, во-первых, он ее сделал за год, это не так часто было. Во-вторых, там была вот какая история. На первом обсуждении ее ко мне подошел старший научный сотрудник кафедры Алексей Михайлович Рожков, который проработал чуть ли не четверть века в электронной промышленности, он у нас кандидатскую защищал, и сказал: «Ну как так: твой ученик (я понимаю, что у него красивая фамилия) за год сделал диссертацию? Я до своей защиты пятнадцать лет в отрасли протрубил, и я буду серьезно его глушить». Я говорю: Алексей Михайлович, это твое право.

Я был вынужден пойти к Заведующему кафедрой, профессору Геворку Ашотовичу Егиазаряну, очень прогрессивному для того времени человеку (я был заместитель у него по научной работе). Объяснил: вот такие, Геворк Ашотович, подводные камни… А Егор был мой первый аспирант, у меня опыта еще не было. Он мне говорит: «Ты считаешь, что он готов? Его можно выпускать на кафедру?» Я говорю: «Он не просто готов, у него замечательная диссертация. Полистайте хотя бы реферат».

Алексей Михайлович на предзащите задал более двух десятков вопросов Егору Тимуровичу Гайдару. Это были совершенно конкретные вопросы следующего содержания: вот, у вас затронута такая проблема (а он очень хорошо знал нормативную базу), а в решении Межведомственной комиссии номер такой-то от такого-то числа по этому вопросу записано… - что вы думаете? Или: По этому вопросу в постановлении Правительства СССР таком-то записано то-то. И ему Егор спокойно отвечал, если он знал: в постановлении записано так-то, я трактую так. Если он не знал, он говорил: «Я не читал решения Межведомственной комиссии, но по существу я Вам скажу следующее…» И так двадцать пять раз, примерно. И все вопросы были сняты. Он единогласно прошел. Это был Егор. Спокойно, бесстрашно. Вот как закалялась его профессиональная сталь. Это потом, я думаю, это пригодилось ему на трибуне Верховного Совета России.

А когда была защита диссертации Егора на совете, то это уже было настоящее действо, на которое приехали «купцы» – приглашать на работу. Потому что о нем уже молва прошла по Москве. Там был наш директор НИИ Госснаба, было пару руководителей отраслевых союзных институтов крупных. Так что была победа полная, всеми признанная. Я понимал, что он справится и выступит на очень хорошем уровне, так оно и получилось.

Егор очень хотел остаться в университете. Я пришел к заведующему кафедрой и говорю: «У нас есть ставка младшего научного сотрудника, вы сами видели Егора… Он мне ответил: эту ставку мы там обещали девушке одной. Ну, – я говорю, – девушку могу взять на хоздоговор в полтора раза дороже по деньгам, а распределять молодого специалиста можно только на бюджетную ставку. А это же уникальная личность в перспективе, поверьте мне. Он очень быстро станет доцентом, профессором и т.д.» Он сказал: «Нет». Я сказал: Егор, не получается. Ну, не получается, тогда он обратился, как он пишет в мемуарах, к Терехову, другу семьи. И там через посредство его на Гвишиани вышли. И только Егор начал во ВНИИСИ работать, начал писать записки в ЦК и Правительство, меня вызвал профессор Егиазарян Г.А. и сказал: «А не хотел ли бы Егор прийти к нам доцентом? Предложи ему». Я передал, но Егор ответил: «Теперь уже нет».

Отношения у нас сложились товарищеские, несмотря на то, что он студент, а я доцент. Вот он, например, переезжал на новую квартиру, в Строгино. Тимур Аркадьевич – отец его не был по своей сути организатором, он был вдохновителем, так сказать. Егор тоже не знал, как это все устроить. Мы с моим армейским другом Володей Пашиным поехали Егору помогать. Весь день таскали мебель, потом положили доску на чемодан, Тимур Аркадьевич подъехал, выпили. Тимур Аркадьевич говорит: «Ну слушай, вы экономисты меня поражаете, я думал вы там только цифрами занимаетесь, а вы серьезные люди». Другой раз я его поразил, когда реферат Егора печатался. Я думал, что если Тимур Аркадиевич работает в «Правде», там типография сможет и отпечатать. Так и договорились, Егор уехал куда-то лекции читать. Звонит мне в панике Тимур Аркадьевич: не получается. Я говорю: «Как? Вы же член редколлегии?» Приезжаю к нему в «Правду». Я говорю: сейчас покажу, как это делается. Беру трубку, набираю типографию Минфина и сразу договариваюсь. Говорю ему: «Везите текст сегодня, а завтра к вечеру будет готово». Он говорит: «Вы меня продолжаете поражать!»

А когда Егор защитился и потом был вечер, я попросил: Егор Тимурович, я тебя очень прошу, хочу увидеть Тимура Аркадьевича в военной форме (а тот только получил контр-адмирала), попроси его – единственная просьба научного руководителя. Тимур был в форме, и за столом сидел. Ребята там чудили, томадили – экономисты умеют… А потом, когда мы еще начали петь, Тимур Аркадиевич сказал: «Ну ребята, вы меня окончательно добили, теперь я понимаю, почему Егор пошел в экономику».

Сначала, как любой молодой человек, входящий в дело, Егор верил в то, что эту систему планомерно организованного общества можно как-то трансформировать, улучшить. И он не только смотрел, работая в хоздоговорах, практику и изучал нормативную документацию, он, зная языки, в частности – сербохорватский, изучал с интересом опыт других социалистических стран. Тогда там свои были отличительные черты и в Венгрии, и в той же Югославии, Польше, в Чехии, наконец. Тогда чех - Отто Шик обосновал «рыночный социализм». Гайдар это все очень внимательно изучал. И во второй нашей книжке «Хозяйственный расчет и развитие хозяйственной самостоятельности» он эти вещи уже обобщал на более высоком уровне. И взгляды постепенно менялись. На первом этапе он жил с верой, что это можно трансформировать. Но когда мы уже подошли к 1984 году, то мне и ему – в первую очередь, наверное, ему – стало ясно, что система не способна себя трансформировать. Почему – он потом об этом писал. Было уже понятно, что нужно что-то радикальное, а радикальное – это рынок. Но рынком не пахло в том хозрасчете, о котором мы говорили. Оставались жесткие рамки: номенклатуру сверху планируют, распределение матресурсов и ценообразование централизованные. Это жесткие нормативы распределения, и предприятие как первичное звено находилось в этих рамках. И рынка не было ни в производстве (с точки зрения планирования), ни в реализации продукции.

Экономическая жизнь тогда была устроена по-своему. Мы были как-то с ним на ПО «Запорожтрансформатор» и познакомились с господином Шиком. Это был не Отто Шик, а Борис Шик – зам.директора по экономике на этом заводе. И у него были такие «законы Шика», мы так назвали их с Егором, и в отрасли так их называли. Первый я не помню. Второй звучал так: «любой план может быть выполнен, если он вовремя скорректирован». А третий закон Шика заключался в том, что темпы корректировки плана должны опережать темпы его выполнения. Это был такой юмор от производственника, но он отражал реальность. И это был крупнейший в Союзе завод по производству трансформаторов, электростанций и т.д.

И вот тогда разговор наш дошел до той точки, что такое осторожное реформирование в рамках плановой экономики не получится. Можно двигаться этим путем, но это неэффективно и, в общем, бесперспективно. А вот, как идти к рынку, на этот счет мы с ним плотно не говорили, потому что после защиты он пошел работать во ВНИИСИ, в лабораторию Шаталина, и разошлись наши судьбы. Он начал работать в этом направлении – и с ребятами в лаборатории, потом с Анатолием Борисовичем Чубайсом и другими людьми из их группы.

У меня получилось с ним по формуле академика Капицы. Когда Петра Леонидовича Капицу спрашивали: а что ты столько возишься с аспирантами, тратишь время? Он отвечал: вы не понимаете, я им даю меньше, чем получаю обратно. Я должен сказать, что я от Егора получил, может быть, в десять раз больше, чем я ему дал. В этом смысле влияние было обоюдным. Уже тогда, начиная со студенческой скамьи. Это абсолютно честно. Я понимал, что это личность большего масштаба, значительно большего чем я. И в тот вечер по случаю защиты я немного выпил и Егор выпил. И я подошел к нему и сказал: «Знаешь, тебя ждет великое будущее. (А что такое великое в нашем тогдашнем понимании?) Ты обязательно будешь директором ведущего академического научно-исследовательского института. Ты будешь академиком, ты много сделаешь в науке. Но у меня к тебе есть одна просьба. Егор Тимурович, поклянись мне сейчас, что когда ты будешь директором этого института, ты возьмешь меня к себе на работу завхозом. Потому что я с тобой хочу работать. Ты же видел мои организационные способности». Он: ну что вы, Виталий Исаевич, вы же сами без пяти минут профессор, какой завхоз? Я сказал: поклянись. Он сказал: ну хорошо, я обещаю. И на мое 60-летие Саша Берлин говорит так шутливо: «Вот, Егор стал директором института, а Кошкина завхозом не пригласил. (Егор смеется). Но правда, Кошкин сам уже возглавляет институт, поэтому мы его простим».

И до защиты, и после защиты калибр этой личности для меня был понятен. И я бы отметил три составляющие. Первое, это исключительная целеустремленность и трудоспособность. Он трудоголик был настоящий. Уже на следующий день после защиты он сидел в Ленинской библиотеке – это реальный факт. Второе – это то, что созревание своих теоретических построений он все время проецировал на практику, на реальную действительность, в которой он живет. И третье – то, что он все время изучал и анализировал международный опыт, и попытался его применить к России. Вот эти три компонента обеспечивали ему научное созревание, превратили в крупнейшего макроэкономиста современной России. Так был сформирован ученый Егор Гайдар, которого мы все узнали уже после того как он вышел из состава Правительства. И отходя от политики, от реформаторской деятельности он всегда возвращался к науке. И в этом сказался, я думаю, вот тот базис, который дал ему университет. Ведь по сути своей он оставался, прежде всего, ученым.

Бажова Ариадна Павловна

У них там начались в какой-то момент разговоры, что нужно кончать с этим правительством, брежневским, что страна загнивает, что так нельзя. А подогревалось, это все разговорами, что умные, образованные люди нужны, и они преобразуют страну, когда придет время. Это была позиция Тимура. И вот тут была эта история с листовками. Мы, конечно, очень хотели спасти нашего сына. Тимурочка говорил ему, что это не метод борьбы. Авторитет отца был для Егора очень важен, и он никогда в открытую ему не возражал, хотя, видимо, не всегда они приходили к одним и тем же выводам. И была страшная ночь, когда мы с Тимуром не спали до рассвета и ждали, когда вернется Егор. А было нам известно, что они пошли раскидывать листовки. Остановить их мы не могли, могли только ждать, чем дело кончится. Но они вернулись, и после этого вся эта история заглохла.

Влияние Тимура было очень сильное. Вступать или не вступать в партию, тоже вместе они принимали решение. Это тоже влияние Тимура, который считал, что надо изнутри действовать, чтобы построить правильное общество. Сам Егор не очень стремился. Он рассказывал, как его в Бюро комсомола записали, потому что он международную премию получил на первом или на втором курсе. И решили: как же так, он вообще не охваченный, надо его в бюро комсомола.

Егор очень рано начал зарабатывать. Занимался репетиторством буквально с первого курса. Он ведь очень рано женился, девятнадцати лет еще не было. Я все время говорила, хоть до девятнадцати подожди. Ира была очень красивая девушка.

Учился Егор спокойно. Его университетские годы до встречи с ленинградскими друзьями – как-то гладко прошли. Пошел он в институт к Гвишиани, там работал, очень был доволен. А потом познакомился со своими ленинградскими друзьями. Они стали готовиться к переменам, начались обсуждения, образовался семинар на Змеиной горке под Ленинградом. Это уже была другая, взрослая жизнь, далекая от меня. Эта Змеиная Горка – это очень смешно. Есть у моего папы сказ «Каменный цветок», и там Хозяйка Медной Горы говорит Даниле, который стремится к совершенству: «Приходи ко мне на Змеиную Горку, Цветок Каменный покажу». И вот Егор пошел на Змеиную Горку. Почему Змеиная Горка в Ленинграде? Бывают же странные совпадения. Пошел он на Змеиную Горку, познакомился с этими ребятами, новыми друзьями, и началась другая новая жизнь…

← Вернуться к списку публикаций

Как помочь фонду?